Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)

На эти слова я отвечала:

— По какой же причине он мог сказать такое? Но, даже если бы он меня и не бранил, я все равно покину храм!

— А если это так, то ведь вам все равно: выезжайте сегодня. Тогда я смогу вас проводить… Мне так горько было видеть таю, когда он отправлялся из столицы, чтобы несколько дней провести здесь, в горном храме… Как он спешил!

Но я не выказала расположения слушать его далее, и, немного отдохнув, он возвратился один. Оставшись наедине с собой, я подумала, что все они одинаковые — приезжают сюда, расстраиваются, а о большем никто не спрашивает.

Так понемногу проходило время. Из столицы я то от одних, то от других получала письма. Читаю: «Я слышала, что господин сегодня собрался куда-то поехать. Если Вы и на этот раз откажетесь приехать с ним, тогда люди подумают, что в Вас не осталось ничего мирского. Больше за Вами господин вряд ли приедет. А если все же Вы после случившегося решитесь приехать в город сами, люди могут посмеяться над Вами».

Все писали мне одно и то же. Однако эти письма не казались мне убедительными, и я постоянно пребывала в раздумьях, как лучше поступить.

Тем временем в столицу из провинции приехал наконец человек, которого я в таких случаях спрашивала, как быть, — мой отец. Он как был, прибыл ко мне, рассказал, что делается в мире, и непреклонно заявил:

— Я писал тебе, что считаю — это неплохо, что ты сюда уехала. А сегодня мне так стало жаль мальчика Ему надо быстрее поправляться. Сегодня день благоприятный, и вы можете вернуться вместе со мной. Я приеду за вами хоть сегодня, хоть завтра. — В словах его не было ни тени сомнения; я и вовсе обессилела и подчинилась его воле.

— Тогда завтра приеду опять, — решил отец, отправляясь в столицу.

Мои думы запутались, как говорится, словно поплавок на удочке у рыбака, как вдруг раздался шум — кто-то приехал. Я подумала: «Наверное, это он», — и все в голове у меня перемешалось. На этот раз у Канэиэ не было никакой нерешительности, он проследовал в помещение, и, едва он вошел, я было раздвинула ширму, попытавшись укрыться за нею, но безрезультатно.

Увидев благовония, которые я возжигала, четки, которые перебирала, и сутры, лежавшие открытыми, он воскликнул:

— Как ужасно! Я даже не думал, что зашло так далеко. Кажется, ты действительно дошла до крайности. Я думал, что ты все же уедешь отсюда, и приехал за тобой, но теперь думаю, не грех ли это? А как таю думает насчет того, чтобы остаться? — спросил Канэиэ сына, и тот, потупившись, произнес:

— Это очень трудно, но что делать?

— Жаль, — заметил отец, — тогда делай как знаешь, по ее настроению. Если поедете из храма, вызовите экипаж.

Канэиэ еще не кончил говорить, а сын вскочил, начал хватать разбросанные по комнате предметы, заворачивать их; то, что нужно было положить в мешки, клал туда, все велел отнести в экипаж; срывал расписные ширмы, убирал с глаз предметы первой необходимости… Я ничего не понимала и чувствовала себя нелепо. Канэиэ с сыном только переглядывались и понимающе улыбались.

— С этим мы в общем закончили, — сказал мне Канэиэ, — ты можешь уже отправляться. Скажи Будде, что и как — дело решенное.

Он говорил громким голосом, будто в большом спектакле, а я молчала как во сне; подступали слезы, но я только молилась про себя, и когда подали экипаж, я еще довольно долго не уезжала. Канэиэ пришел около часа Обезьяны, когда уже горели светильники. Я была холодна, еще не отдала распоряжения отправляться, а он уж выехал вперед, заметив:

— Хорошо, хорошо, я поеду. Все доверяю слугам

— Скорее, — произнес сын, беря меня за руку, а я могла ему отвечать только плачем. Однако делать было нечего, я уже настроилась уезжать и была сама не своя.

Когда экипаж выехал из главных ворот храма, Канэиэ сел со мной вместе. Всю дорогу он шутил и вовсю смеялся, но я ничего не говорила в ответ и была как во сне. Моя сестра, выехавшая с нами вместе, с приходом темноты пересела в мой экипаж и время от времени отвечала ему. Дорога была дальней, и в пути нас застал час Кабана [51]. В столице люди были оповещены, что мы приедем днем, прибрались, подготовились к встрече, открыли ворота, но я, ничего этого не заметив, рассеянно вышла из экипажа

Чувствовала я себя неважно и легла за ширмой. Дама, которая находилась здесь, вдруг приблизилась ко мне со словами:

— Я думала собрать семена с гвоздики, но она засохла, и не осталось ни одного хорошего цветка. И китайский бамбук пострадал тоже — один побег повалился, но его я все-таки поправила.

Я подумала, что об этом надо бы говорить в другое время, не сейчас, и не отвечала ей, а Канэиэ (я полагала, что он спит) очень хорошо все слышал и сказал сестре моей, ехавшей в одном с нами экипаже, а теперь отделенной от него ширмой:

— Вы слышали? Это же важное дело! Для человека, который отвернулся от этого мира, уехал из дому искать общения с бодхисаттвами, нет ничего важнее, как услышать о цветах гвоздики и о том, что китайский бамбук стоит себе?

Сестра, услышав его, очень смеялась. Мне все это тоже показалось забавным, но я и виду не показала, что мне сколько-нибудь смешно.

Так понемногу наступила полночь.

— Какое направление сегодня запретно? — спросил Канэиэ, посчитал дни, и, конечно, запретным оказалось для него мое направление.

— Как же быть? Как это досадно! — сказал он. — Может быть, вместе поедем куда-нибудь недалеко?

Я ничего не отвечала, лежала, думая, что все это нелепо и ни с чем не сравнимо, — и не двигалась с места.

— Мне в любом случае надо ехать в другое место, — продолжал Канэиэ, — думаю, что приеду сюда, как только это направление сделается благоприятным. А шестого числа у меня, как обычно, наступает воздержание, — с огорчением добавив это, он вышел вон.

На следующий день пришло письмо.

«Вчера была уже поздняя ночь, и у меня осталось очень горькое чувство. Как бы там ни было, лучше тебе поскорее прекратить твое воздержание. Каким исхудавшим выглядит наш таю!» — было написано в нем. Мне не хотелось думать, что это всего лишь показная родительская забота, и я ожидала дня, когда закончится воздержание. Сомнения меня не оставляли и тогда, когда миновал шестой день и наступило третье число седьмой луны.

В этот день около полудня прибыли слуги Канэиэ, которые сказали:

— Господин должен пожаловать сюда. Он изволил распорядиться: «Будете прислуживать здесь!»

Дамы мои переполошились, они стали тут и там высматривать, что за день оставлено в доме в беспорядке. Я смотрела на это с горечью, время шло, и день уже подходил к концу. Прибывшие к нам мужчины стали говорить:

— Его экипаж был совсем готов, отчего же он до сих пор не прибыл?!

Постепенно наступила ночь. Некоторые заговорили:

— Странное дело. Кто-нибудь, сходите посмотреть.

Человек, который пошел взглянуть на двор Канэиэ, вернулся со словами:

— Теперь экипаж господина распряжен, телохранители отпущены.

«Ну вот, опять, — подумала я, — это невыносимо. Это невозможно описать словами. Если бы я смогла остаться в горном храме, я не подверглась бы снова такому обращению». Все, кто там был тогда, ничего не понимали и громко шумели. Похоже, и в этом году жених решил навещать невесту только первые три дня. Я была в совершенной растерянности, мечтая только узнать, в чем здесь причина, когда ко мне пришла гостья. Хоть мне и казалось, что сейчас слишком трудное для визитов время, но, поговорив с гостьей о том о сем, я немного развеялась.

Как только рассвело, сын сказал мне: