Историки Рима

25. После этой речи принцепса было принято постановление, на основании которого эдуям первым предоставили право становиться римскими сенаторами. Оно было дано им как старейшим союзникам и как единственному галльскому племени, имевшему звание братьев Римского народа.

Тогда же Цезарь ввел в число патрициев ряд сенаторов — отчасти самых старых, отчасти же таких, чьи родители стяжали особенно громкую славу; ибо семей, которых приняли в это сословие Ромул, а позже Луций Брут, оставалось уже мало и перевелись даже потомки тех, кого сделали патрициями диктатор Цезарь по закону Кассия и принцепс Август на основании закона Сепия. Мера эта была встречена во всем государстве радостно, и сам цензор проводил ее в жизнь с превеликим удовольствием. Клавдий был весьма озабочен тем, каким образом удалить из сената людей, ославивших себя бесчестными поступками, и, наконец, отказавшись от суровых мер, применявшихся в подобных случаях в старину, выбрал мягкий и лишь недавно вошедший в употребление способ — посоветовал каждому взвесить и самому решить, не воспользоваться ли ему правом выхода из сената. «Подобная просьба, — говорил принцепс, — будет легко удовлетворена, я же не стану разграничивать исключенных и тех, кто сам захотел бы сложить с себя обязанности сенатора; люди, удаленные из сената цензорами, смешаются с теми, кто покидает его добровольно, и это смягчит чувство унижения». В связи с этим консул Випстан предложил присвоить Клавдию имя отца сената, ибо, как он говорил, звание отца отечества стало уже обычным, особые же заслуги перед родиной следует отмечать столь же особыми словами. Клавдий сам отверг это предложение консула как слишком отдающее лестью. Он провел перепись, показавшую, что число римских граждан составило пять миллионов девятьсот восемьдесят четыре тысячи семьдесят два.

Здесь его неведению своих домашних дел настал конец. Вскоре ему предстояло узнать о преступлениях жены, покарать ее и воспылать новой любовью, приведшей его к кровосмесительному браку.

26. Мессалине наскучили столь легко дававшиеся ей любовные похождения, и она уже начинала искать новых, еще не изведанных утех, когда Силий, то ли движимый роковым легкомыслием, то ли решив, что спасение от грозящих отовсюду опасностей — в самих же опасностях, принялся убеждать Мессалину отбросить всякое притворство. «Не таковы мы, — говорил он ей, — чтобы спокойно ждать, пока Клавдий окончательно состарится. Долгие размышления могут быть на пользу лишь тем, кто ни в чем не повинен; явным преступникам единственное спасение — дерзость. Есть люди, боящиеся того же, чего боимся мы, и на которых мы поэтому можем опереться. Холостой и бездетный, я готов вступить с тобой в брак и усыновить Британника. У тебя останется прежняя власть, а если мы сумеем нанести решительный удар раньше Клавдия, столь же доверчивого, сколь и вспыльчивого, ты к тому же наконец почувствуешь себя в безопасности». Мессалина холодно отнеслась к этому предложению не потому, что любила мужа, а из опасения, как бы Силий, поднявшись на вершину власти, не отвернулся бы тут же от своей любовницы и не оценил по достоинству те низости, на которые соглашался в минуту опасности. Мысль о том, чтобы назваться женой Силия, однако, ее привлекала, ибо это сулило ей крайнее бесчестие, а для прожигателей жизни чем больше позор, тем острее наслаждение. Она не стала ждать дольше и, едва лишь Клавдий отправился в Остию для совершения жертвоприношений, торжественно и со всеми полагавшимися обрядами отпраздновала свадьбу.

27. Я понимаю, как трудно поверить, чтобы нашлись люди столь неслыханной дерзости, решившиеся среди города, где всегда все известно и никто ничего не держит в секрете, будучи один консулом следующего года, другая — супругой принцепса, заранее назначить день своей свадьбы, пригласить, как бы заботясь о будущем потомстве, свидетелей, согласных подписать брачный договор; понимаю, что лишь в невероятном сне можно вообразить, как она выслушивает сватов, проходит под свадебным покрывалом, приносит жертвы богам и, окруженная гостями, возлежит на пиру, представить себе их поцелуи и объятия, а потом и их ночь, полную страстных супружеских ласк. Но я ничего не придумываю и не стараюсь поразить ничье воображение; здесь и в дальнейшем я передаю лишь правду, лишь то, что слышали и записали старые люди.

28. Все это привело в ужас домочадцев принцепса и, прежде всего, тех, кто держал в своих руках власть, а потому подвергался в случае переворота наибольшей опасности. Раньше они тайно обсуждали складывающееся положение, сейчас стали высказывать свое возмущение открыто. «Шут, 502 прежде осквернявший императорское ложе, навлек позор на голову принцепса, но никогда не представлял угрозу его жизни. Теперь место шута занял молодой человек знатного рода; красота, ум и ожидающее его в скором времени консульство внушают ему самые честолюбивые надежды. Каков будет его следующий шаг после такой свадьбы — ясно каждому». Страх овладевал ими с новой силой всякий раз, когда они вспоминали о нерешительности Клавдия, о его готовности слушаться своих жен, обо всех, кто был убит по проискам Мессалины. В то же время доверчивость принцепса внушала им надежду, что, ошеломив его сообщением о чудовищном злодеянии Мессалины, они сумеют добиться ее осуждения без разбора дела. Главная опасность для них состояла в том, что, едва услышав голос жены, Клавдий перестал бы верить рассказам о ее преступлениях, даже если бы она сама в них призналась.

29. Сначала Каллист, о котором я упоминал в связи с убийством Гая Цезаря, Нарцисс, некогда подстроивший гибель Аппиана, и Паллант, 503 пользовавшийся в то время наибольшей благосклонностью принцепса, решили было тайными угрозами заставить Мессалину расстаться с Силием, а все происшедшее скрыть. Затем, однако, Паллант и Каллист отказались от этого плана — один из трусости, другой — зная по опыту предыдущего царствования, что для сохранения власти осторожность иногда бывает важнее решительности. Нарцисс продолжал действовать один, с той лишь разницей, что теперь он старался не вспугнуть Мессалину и не обронить ни слова о своих намерениях. Привыкши ничего не упускать из виду, он сообразил, что цезарь находится в Остии уже давно, и послал туда двух его наложниц, к которым принцепс был особенно привязан: Нарцисс осыпал их деньгами, надавал обещаний, объяснил, насколько усилится их влияние, если удастся избавиться от Мессалины, и убедил, наконец, рассказать Клавдию обо всем происходящем.

30. Когда они остались наедине с цезарем, Кальпурния (так звали одну из этих женщин) бросилась ему в ноги и закричала, что Мессалина вышла замуж за Силия. Тут же она обращается к нарочно стоявшей рядом Клеопатре и спрашивает, слышала ли она об этом; та ответила, что слышала, и Кальпурния стала заклинать Клавдия вызвать Нарцисса. Явившись, он начал просить прощения за прошлое, за то, что не рассказывал цезарю о Веттиях и Плавтиях. 504 «Да и теперь, — продолжал он, — я обращаюсь к тебе не для того, чтобы осудить ее за измену супружеской верности, не затем, чтобы ты потребовал возвращения своего дворца, своих рабов, всех богатств, принадлежащих тебе как принцепсу. Пусть Силий пользуется всем этим на здоровье, но пусть вернет жену, пусть уничтожит брачный договор. Понимаешь ли ты, что уже отрешен от власти? О браке Силия знают народ, сенат, преторианцы, и если не принять срочные меры, он станет хозяином столицы».

31. Клавдий призывает близких ему людей, с мнением которых особенно считался, расспрашивает их — сначала Туррания, ведавшего подвозом продовольствия в Рим, затем командира преторианцев Лузия Гету. Они рассказывают, что происходит в городе, и тут же остальные наперебой начинают убеждать императора отправиться в лагерь преторианцев, обеспечить себе их поддержку, подумать сначала о собственной безопасности и лишь затем о возмездии. Как явствует из всех рассказов об этих событиях, Клавдий был так перепуган, что беспрерывно спрашивал, он ли еще правит империей, по-прежнему ли Силий его подданный?