Сравнительные жизнеописания

8. Между тем в Риме Нимфидий Сабин подчинил все своей власти и не постепенно, не мало-помалу, но разом. Гальба, рассуждал Сабин, дряхлый старик, в свои семьдесят три года он с трудом найдет в себе силы добраться до Рима хотя бы в носилках, а войска в столице и прежде были преданы ему, Сабину, а теперь и слышать ни о ком другом не хотят и после щедрых его раздач Сабина считают своим благодетелем, Гальбу же – должником. Не теряя времени даром, он приказал Тигеллину, своему товарищу по должности, сложить оружие, стал задавать пиры, принимая бывших консулов и полководцев (приглашения, правда, рассылались еще от имени Гальбы), а в лагере [11] многие по его наущению вели разговоры, что надо, мол, отправить к Гальбе послов с просьбою назначить Нимфидия единственным и бессменным начальником двора. Росту славы и могущества Нимфидия способствовал и сенат, который дал ему звание «благодетеля», собирался ежедневно у дверей его дома и предоставил право предлагать и утверждать всякое сенатское решение, и это завело его еще дальше по пути дерзости и своеволия, так что очень скоро он сделался не только ненавистен, но и страшен даже для тех, кто перед ним пресмыкался. Когда консулы [12] поручили было нескольким государственным рабам отвезти императору вынесенные постановления и дали им так называемые двойные грамоты [13], запечатанные консульскими печатями, – чтобы власти в городах не задерживали гонцов, но поскорее меняли им повозки и лошадей, – Сабин страшно разгневался, что не воспользовались ни его печатью ни солдатами, и даже, говорят, совещался со своими приближенными, как наказать «виновных», но затем внял их извинениям и просьбам и сменил гнев на милость. Заискивая перед народом, он не препятствовал ему зверски расправляться с любым из приближенных Нерона, попадавшим в руки толпы. Гладиатора Спикула бросили под статуи Нерона, которые волокли через форум, и он был раздавлен, Апония, одного из доносчиков, швырнули на землю и переехали повозками, на которые грузят камень, многих растерзали в клочья, причем иных – без всякой вины, так что Маврик, сенатор, пользовавшийся огромным и вполне заслуженным уважением, заметил в курии: «Боюсь, как бы нам скоро не пожалеть о Нероне».

9. Так Нимфидий подвигался к цели все ближе и потому отнюдь не старался опровергать молву, будто он сын Гая Цезаря, правившего после Тиберия. В самом деле, Гай, еще подростком, был, по-видимому, близок с его матерью, которая обладала приятной наружностью и родилась от вольноотпущенника Цезаря по имени Каллист и какой-то швеи-поденщицы. Но, скорее всего, связь ее с Цезарем относится ко времени более позднему, чем рождение Нимфидия, отцом которого чаще называли гладиатора Мартиана. Нимфидия влюбилась в него, привлеченная громкой славой этого человека, и, судя по внешнему сходству, Нимфидий и Мартиан, действительно, были соединены кровным родством. Но Нимфидию он, во всяком случае, признавал своей матерью, а между тем, изображая свержение Нерона делом единственно лишь своих рук, он все полученные награды – и почести, и богатства, и Спора, возлюбленного Нерона, за которым он послал, еще стоя у погребального костра, когда тело убитого императора еще горело, и с которым спал, обращаясь с ним как с законной супругой и называя Поппеей, – все эти награды считал недостаточными и исподволь прокладывал себе путь к императорской власти. Кое-какие шаги в этом направлении он предпринимал в Риме сам, с помощью друзей, и некоторые женщины и сенаторы тайно ему содействовали, а одного из своих приверженцев, Геллиана, отправил в Испанию соглядатаем.

10. Однако ж у Гальбы после смерти Нерона все шло как нельзя лучше. Правда, Вергиний Руф со своими колебаниями по-прежнему причинял ему беспокойство: стоя во главе многочисленного и очень храброго войска, он к силе своей присоединил теперь славу победы над Виндексом и, вдобавок, усмирил и покорил всю объятую мятежом Галлию, которая составляет немалую часть Римской державы, и Гальба опасался, как бы Вергиний не внял наконец голосу тех, кто призывал его взять власть. Да, не было в ту пору имени громче и славы блистательнее, ибо труды и заслуги Вергиния принесли Риму избавление и от жестокой тираннии и от войны с галлами. Но он оставался верен первоначальному своему решению и упорно признавал право выбора императора за одним лишь сенатом, хотя, когда в лагере узнали о смерти Нерона, не только солдаты обратились к Вергинию с прежним настоятельным требованием, но и один из военных трибунов, находившихся в палатке полководца, обнажил меч и крикнул: «Либо принимай власть, либо клинок в грудь!» После того, как Фабий Валент, начальник одного из легионов, первым привел своих людей к присяге на верность Гальбе, а из Рима пришло письмо с рассказом о решениях сената, Вергиний, хотя и с величайшим трудом, уговорил воинов признать Гальбу императором. Сам он радушно принял преемника, назначенного Гальбой, Флакка Гордеония, передал ему войско и, выехав навстречу императору, который был уже близко, присоединился к его свите. Его приняли без какой бы то ни было враждебности, но и без особых почестей; первому был причиною сам Гальба, несколько опасавшийся Вергиния, второму – его приближенные, и главным образом Тит Виний, который завидовал Вергинию и считал, что унизил его, но, неведомо для себя, оказал помощь доброму его гению, задумавшему избавить этого человека от войн, от тревог и бедствий, какие выпали на долю другим полководцам, и сберечь его для тихой жизни, для старости, полной мира и безмятежного досуга.

11. Близ галльского города Нарбона Гальбу встретили посланцы сената, приветствовали его и просили поскорее появиться перед римским народом, который жаждет увидеть своего императора. Гальба принимал сенаторов самым ласковым образом, беседовал с ними дружелюбно и совсем запросто, а устроив пир, не воспользовался ничем из обильной царской утвари и никем из многочисленной прислуги, присланных ему Нимфидием из дворца Нерона, – все на пиру было его собственное, и это сразу же принесло ему похвалы и славу человека достойного, стоящего выше соблазнов тщеславия. Но эту благородную скромность и обходительность Виний быстро сумел представить своекорыстным заискиванием перед толпою и трусостью, которая сама считает себя недостойною величия, и уговорил Гальбу распоряжаться богатствами Нерона, а, принимая гостей, не скрывать от их взоров царской роскоши. И вообще становилось ясно, что старик мало-помалу подпадает влиянию Виния.

12. Этот Виний был так корыстолюбив, как никто другой в целом свете, и чудовищно похотлив, что иной раз доводило его до преступления. Так, еще молодым юношей, служа под началом Кальвизия Сабина и впервые участвуя в походе, он привел ночью в лагерь супругу Сабина, женщину распутную и разнузданную, закутав ее в солдатский плащ, и совершил соитие прямо перед палаткою полководца – в том месте, которое римляне называют «принкипиа» [14] [principia]. За это Гай Цезарь посадил его в тюрьму. Но Винию повезло – Гай умер, и он вышел на волю. Обедая у Клавдия Цезаря, он украл серебряную чашу. Цезарь об этом узнал и назавтра снова пригласил его к обеду, а слугам велел, когда он явится, принести и поставить перед ним прибор не серебряный, а весь, до последнего предмета, глиняный. Так, благодаря умеренности Цезаря и его любви к шуткам, Виний был сочтен заслуживающим скорее смеха, чем гнева. Но то, что он вытворял в погоне за деньгами в пору, когда забрал Гальбу в свои руки и пользовался огромною силой, было уже не поводом для шуток, а причиною или началом истинно трагических событий и громадных несчастий.

13. Как только возвратился подосланный к Гальбе Геллиан и Нимфидий от этого своего лазутчика услышал, что начальником двора и личной стражи назначен Корнелий Лакон, что всем заправляет Виний, что Геллиану не пришлось ни поговорить с Гальбой наедине, ни даже приблизиться к императору, ибо все глядели на него с опаской и подозрением, – услыхав об этом, Нимфидий встревожился не на шутку и, собрав начальников войска, объявил им, что сам Гальба – добрый и мягкий старик, но теперь он почти совсем не способен к здравому суждению, а Виний и Лакон вертят им как хотят. Поэтому, прежде чем они исподволь заберут такую же силу, какая была у Тигеллина, надо отправить к императору послов от лагеря и внушить ему, что, удалив из своего окружения единственно лишь этих двоих, он станет для всех еще милее и дороже. Но речь Нимфидия никого не убедила: казалось странным и нелепым поучать престарелого императора, точно мальчишку, недавно узнавшего вкус власти, и навязывать ему выбор друзей, – и тогда Нимфидий избрал другой образ действий и попытался запугать Гальбу. То он писал, что в Риме все ненадежно, неустойчиво и полно тайной вражды, то – что Клодий Макр задерживает в Африке суда с хлебом, потом сообщал, что волнуются германские легионы и что подобные же вести получены из Сирии и Иудеи. Но Гальба не придавал большого значения его письмам и не слишком им доверял, и Нимфидий решил нанести удар первым. Правда Клодий Цельс из Антиохии, человек рассудительный и верный друг, отговаривал его, уверяя, что ни один из римских кварталов не назовет Нимфидия императором, но многие осмеивали Гальбу, и в особенности Митридат Понтийский, который, потешаясь над его плешью и морщинами, говорил: «Теперь он еще что-то значит для римлян, но пусть только они увидят его собственными глазами – они сразу поймут, что Гальба будет всегдашним позором тех дней, в которые носил имя Цезаря».