Новейший философский словарь. Постмодернизм.

По мысли Бодрийяра, в рамках С. реальное как конструируемый продукт “не обязано более быть рациональным, поскольку оно больше не соизмеряется с некой идеальной негативной инстанцией. Оно только операционально. Фактически, это уже больше и не реальное, поскольку его больше не обволакивает никакое воображаемое. Это гиперреальное, синтетический продукт, излучаемый комбинаторными моделями в безвоздушное пространство” Рассматривая современность как эру тотальной С., Бодрийяр трактует подобным образом широкий спектр социальных феноменов: если власть выступает как С. власти, то и сопротивление ей не может не быть столь же симулятивным; информация не производит смысл, а “разыгрывает” его, “пожирая коммуникацию” С. общения.

С., у Бодрийяра, таким образом, располагается “по ту сторону истинного и ложного, по ту сторону эквивалентного, по ту сторону рациональных отличий, на которых функционирует любое социальное” Реальность в целом, по Бодрийяру, подменяется С. как гиперреальностью: “более реальное, чем само реальное вот таким образом оно упраздняется” Не замечая свершившегося, культура, по убеждению Бодрийяра, продолжает “симуляцию реального”: он констатирует “непомерное раздувание... знаков реальности. Непомерное раздувание вторичных истины, объективности и аутентичности... Бешеное производство реального и референтного...: такова симуляция в касающейся нас фазе”

В целом Бодрийяр постулирует своего рода победу спекулятивного образа реальности в процессе С. над реальностью как таковой. По его мысли (“Злой демон образов”), образ “навязывает реальности свою имманентную эфемерную логику, эту аморальную логику по ту сторону добра и зла, истины и лжи, логику уничтожения собственного референта, логику поглощения значения”, он “выступает проводником не знания и не благих намерений, а наоборот, размывания, уничтожения значения (события, истории, памяти и так далее)”

По убеждению Бодрийяра, доминирование С. в современной культуре особо ярко демонстрирует кино, которое “плагиаторствует у самого себя, вновь и вновь тиражируется, переделывает свою классику, реактивирует свои мифы, переделывает немое кино таким образом, что оно становится более совершенным^ нежели изначальное немое кино и т. п.: все это закономерно, кино заворожено самим собой как утраченным объектом, в точности так, как оно (и мы тоже) заворожено реальным как исчезнувшим референтом”

Аналогично оценивает современную культурную ситуацию и Р Барт (см.). По его мнению, человек как носитель языков культуры погружен в знаковую, текстуальную среду, которая и есть тот единственный мир, который ему дан. Как пишет Барт, если древние греки “взволнованно и неустанно вслушивались в шелест травы, в журчание источников, в шум ветра, одним словом в трепет Природы, пытаясь различить разлитую в ней мысль” то “так и я, вслушиваясь в гул языка, вопрошаю трепещущий в нем смысл — ведь для меня, современного человека, этот язык и составляет Природу” В этом отношении, по Барту, практически нет разницы, интерпретировать ли человека как стоящего “перед лицом мира” или как стоящего “перед лицом книги” Соответственно, согласно Барту, феномен “объективности” оказывается в этом контексте “просто одной из форм воображаемого”

В рамках “симуляционного” подхода культурная организация бытия фактически совпадает с универсалией текста: так, Ф. Джеймисон (см.) говорит о “фундаментальной мутации самого предметного мира — ставшего сегодня набором текстов” Постмодернистские аналитики фундированы радикальной трансмутацией традиционного понимания культуры в качестве “зеркала мира” [см. “Философия и зеркало природы” (Рорти)]. Речь идет сейчас скорее о правомерности трактовки философской и культурной рефлексии посредством образа “зеркала зеркал”

Следовательно, по справедливой формулировке Барта, сознание никоим образом не является “неким первородным отпечатком мира, а самым настоящим строительством такого мира” Согласно же мнению Ж.-Ф. Лиотара (см.), парадигма постмодернизма зиждется на радикальном отказе от идеи первозданнос- ти, автономной спонтанности, несконст- руированности культурного объекта.

См. также: Симулякр, “Симулякры и симуляция” (Бодрийяр).

“СИСТЕМА ВЕЩЕЙ”

(“Le system des objets”) первая книга Ж. Бодрийяра (см.), увидевшая свет в 1968 и наметившая всю дальнейшую проблематику его творчества. Представила собой развернутую критику “общества потребления” Помимо очевидного влияния текстов Р Барта (например, “Нулевой степени письма” “Системы моды”, “Мифологий”) в ней также прослеживаются следы идей К. Леви- Стросса, М. Мосса, Ж. Лакана, Г Маркузе и др.

Во многом заимствуя марксистскую и психоаналитическую фразеологию, Бодрийяр, тем не менее, дистанцируется от структуралистской интерпретации марксизма и психоанализа. Данная установка позволяет Бодрийяру предвосхитить критику собственного постмодернизма (см.) “изнутри” и зафиксировать воплощение концептуальных построений и мифологем постструктурализма (см.) на “реальном”, объектном, иначе вещном уровне. В то же время, Бодрийяра интересуют не столько сами вещи, “определяемые в зависимости от их функции или же разделенные на те или иные классы для удобства анализа, но процессы человеческих взаимоотношений, систематика возникающих отсюда человеческих поступков и связей” При этом основное внимание уделяется им не технологии, представляющей нечто существенное, “глубинный уровень вещей” или денотат, что потребовало бы выявления “технем” по аналогии с морфемами и фонемами, а нарушениям связности технологической системы. Его интересует, как “рациональность вещей борется с иррациональностью потребностей” и в каких ситуациях “действует не связная система вещей, а непосредственно переживаемая противоречивость”

В этой связи, Бодрийяр признает некоторую ограниченность метода Барта, поскольку “в вещи коннотация ощутимо изменяет и искажает ее технические структуры”, в силу чего техническая система с неизбежностью ускользает в систему культуры, которая, в свою очередь, “воздействует на технический строй вещей и делает сомнительным их объективный статус” Поэтому, коль скоро “гуманитарная наука может быть лишь наукой о смысле и его нарушении” то “описание системы вещей невозможно без критики практической идеологии этой системы”

Данный подход позволяет Бодрийяру выделить четыре самостоятельных и соотносимых друг с другом ракурса описания “системы вещей”:

“функциональную систему, или дискурс вещей”;

— ‘^нефункциональную систему, или дискурс субъекта”;

“мета- и дисфункциональную систему: гаджеты (от француз, gadget — вещица, забавная игрушка, нефункциональная техническая поделка, “ерундо- вина”, бирюлька. — Н. К.) и роботы”;

“социо-идеологическую систему вещей и потребления”

По Бодрийяру, функциональная система задается оппозицией расстановки и среды. Если технический императив дискурса расстановки предполагает смыслы игры и исчислимости функций вещей, то культурный дискурс среды исчислимость красок, материалов, форм и пространства. В “традиционной обстановке” “действует тенденция занять, загромоздить все пространство, сделать его замкнутым”, а согласованность и монофункциональность вещей символизируют семейные и социальные структуры патриархата. “Обстановка современная” состоит исключительно из вещей, приведенных к “нулевой степени” и освобожденных в своей функции.

Как отметил мыслитель, “буржуазная столовая обладала структурностью, но то была замкнутая структура. Функциональная обстановка более открыта, более свободна, зато лишена структурности, раздроблена на различные свои функции” “Таинственно уникальное” отношение к вещи, служившей знаком личности ее обладателя, сменяется конструктивным отношением организатора порядка и сводится лишь к размещению и комбинаторной игре лещей. Современная расстановка это “кровать без ножек, занавесей и балдахина” разборная мебель. “Окон больше нет, а свет, вместо того, чтобы проникать извне, стал как бы универсальным атрибутом каждой вещи” В то же время, источник света скрыт как “лишнее напоминание о том, откуда происходят вещи” Повсеместно исчезновение зеркал, которое долгое время “не просто отражало черты индивида, но и в своем развитии сопровождало развитие индивидуального сознания как такового”