Серийные преступления

— Что тебе тут надо? — спросил я.

— Изволите меня не признать, ваше высокоблагородие, — вытянув руки по швам, зычным голосом проговорила незнакомка.

Я не мог не улыбнуться: Курленко, в бабьем одеянии, со своей солдатской выправкой, был бесподобен!..

— Ну, теперь в путь! Меня вы обождите у московских казарм!

Переждав полчаса, я вышел из дому. В три четверти часа извозчик довез меня до московских казарм, а отсюда, отпустив возницу, я побрел по Самсониевскому проспекту вперед.

Темнота ночи не позволяла видеть даже ближайшие предметы, и я только тогда различил знакомую мне телегу, когда наткнулся на нее. Я присоединился к сидящим в ней двум моим телохранителям, и мы молча тронулись в путь. У Новосельцевской церкви я велел приостановить лошадь, так как пора было ознакомить мою команду с предстоящей ей деятельностью.

— Ты, Курленко, пойдешь рядом с телегой… Смотри внимательнее по сторонам и будь настороже, на случай внезапного нападения. Если придется защищаться, пусти в дело кистень, но им не злоупотребляй: бей не насмерть, а лишь бы оглушить, — счел я необходимым предупредить хохла, зная, какая у него тяжелая рука…

— Ты же, Смирнов, ляжешь рядом со мной в телеге, а там видно будет, что тебе делать…

— Закрой же нас рогожей, а ты, Смирнов, убери ноги… Ну, теперь трогай шагом!

Глухая тишина и глухая ночь стояли вокруг. Только скрип колес нашей телеги нарушал это безмолвие… Мы миновали второе Парголово и въехали в сосновую рощу. Пора было и поворачивать обратно. Я уже собрался было сделать распоряжение о повороте лошади, как вдруг вблизи нас раздался легкий свист. — Будьте готовы! — шепнул я.

Предупреждение оказалось своевременным. Едва Курленко успел вынуть из кармана своей женской кофты кистень, как был схвачен злоумышленником за горло; двое других окружили телегу, а четвертый держал под уздцы лошадь. Курленко, видавший на своем веку и не такие еще виды, ничуть не растерялся перед черной рожей грабителя и сплеча ударил его в ухо. Грабитель с глухим стоном, как сноп, свалился на землю. Такая расправа «чухонки-бабы», видимо, привела в некоторое замешательство двух товарищей лежавшего без признаков жизни злодея, но после секундного колебания они, в свою очередь, бросились на Курленко.

Наступила пора действовать и нам. Первым выскочил из телеги Смирнов, а за ним я. Я думал, что одно наше появление обратит в бегство нападающих; но разбойниками овладела ярость, и они, не видя у нас в руках оружия, видимо, решились на кровавую расправу, пустив в ход против нас ножи и знакомую мне толстую дубину. Но и мои люди, не раз подвергавшиеся нападениям, прошли хорошую школу, и все приемы самообороны были ими на опыте изучены до тонкости. Смирнов ловко уклонился в сторону от бросившегося на него с поднятым ножом бродяги, так что нож, направленный в горло, скользнул лишь по спине Смирнова, прорезав ему, благодаря толстому полушубку, только кожу у лопатки; а когда грабитель замахнулся ножом второй раз, то бравый унтер ударом ноги в живот сшиб противника с ног, и нападавший завертелся волчком от боли.

Пока Смирнов вязал веревками побежденных, я с Курленко старался обезоружить моего старого знакомого «Митрича», которого я сейчас же узнал. Сделать это было нелегко: он отлично владел суковатой, длинной дубиной и не подпускал нас на близкое расстояние. Дубина уже два раза задела Курленко, желавшего ее вырвать. Митрич свирепел и неистово отмахивался.

Стрелять мне не хотелось. Я решил овладеть Митричем иначе. В руках у меня была веревка. Сделать петлю было делом одной минуты… Я изловчился и накинул петлю на Митрича. Еще один взмах дубиной… и затянутый петлей вокруг шеи Митрич зашатался и упал. Чтобы не задушить его, я снял тотчас же петлю и затем связал ему с помощью Курленко ноги и руки. Четвертый злоумышленник, державший лошадь, благоразумно дал стрекача в самом начале схватки. Преследовать его в такую темную ночь было бесполезно. Покончив эту баталию, мы привели в чувство одного из трех бродяг, наиболее пострадавшего от руки Курленко, и, сложив эту живую кладь на телегу, тронулись в обратный путь, вполне удовлетворенные результатами ночной экскурсии.

Покаявшийся «черт»

Наутро я приступил к допросу и начал его, конечно, с Митрича…

Городовой ввел ко мне рослого и плечистого детину, который при входе скользнул по мне глазами, а затем отвел взгляд в угол. На угрюмо-вызывающем лице его, сохранились следы сажи и красной краски… Я невольно улыбнулся…

Городовой вышел и оставил нас одних.

— Ну-с, как же тебя звать? — задал я обыкновенный вопрос.

— Не могу припомнить!.. — последовал ответ.

— Гм!.. Вот как!.. Забыл, значит?.. Как же это так?

— Да так!.. Имя больно хитрое поп, когда крестили, дал… Пока несли из церкви домой, я и забыл, а пока сюда попал, так и совсем позабыл…

— Тэ-э-эк-с, — протянул я, — что же это ты, бедняга непомнящий, по ночам с дубиной на большой дороге делаешь?..

— Ничего… Так… Хожу, значит, по своим надобностям…

— Какая же такая надобность у тебя была вчера, например, когда ты напал с шайкой на нашу телегу?

— И никакой шайки я не знаю, и никакого нападения-то не было… Так, просто подошел попросить, чтоб подвезли… А на меня вдруг как накинутся… Я думал разбойники!..

— Вот как!.. Притомился, значит, по дороженьке, подломились резвы ноженьки, захотелось подъехать… А на него, бедного, нападают, как на какого-либо разбойника… Ведь так? — сказал я…

— Именно так-с!

Наступило молчание… Преступник стоял и глядел в угол, а я злорадно думал: «Постой же, вот я тебе покажу, „забыл“, мерзавец… Вот я тебя ошпарю»…

Я вдруг встал и решительно выпрямился:

— А ну-ка, Митрич, погляди-ка на меня хорошенько! Не узнаешь ли?.. — внушительно проговорил я, отчеканивая каждое слово…

Допрашиваемый как-то вздернул всем корпусом и взглянул на меня широко раскрытыми глазами:

— Не могу знать, ваше благородие, — быстро проговорил он…

— Но ведь ты — Митрич? — спросил я.

Глаза у него забегали… Он попробовал усмехнуться, но усмешка вышла какая-то кривая…

— Что ж!.. Пускай, по-вашему, буду и Митрич, ежели вам угодно, вам лучше знать, — начал говорить он.

— Да, да!.. Именно мне лучше знать. И я знаю, что ты — Митрич. Да и меня ты должен знать! Погляди-ка внимательнее…

Митрич вскинул на меня уже смущенный и недоумевающий взгляд…

— Не могу припомнить, — проговорил он.

— Ну, так я тебе помогу припомнить. Где ты был ночью 15 августа, в самый праздник Успенья Пресвятой Богородицы?

— В гостях у товарища!

— Не греши и не ври, мерзавец! — проговорил я грозно, — не в гостях, а с топором на большой дороге провел ты этот великий праздник… свой престольный праздник! — подчеркнул я.

Митрич изумленно посмотрел на меня и начал бледнеть, а я, не давая ему опомниться, продолжал:

— Разбойником, кровопийцей засел ты на большой дороге, чтобы грабить и убивать. Как самый последний негодяй и самая жестокая, бессмысленная скотина, бросился ты на безоружного, одинокого с топором!

Только потому человека не убил, что «не хотелось в такой праздник рук марать», — сказал я, не спуская с него глаз и отчеканивая каждое слово.

— Да неужто это были вы, ваше благородие! — почти со страхом произнес Митрич, отступая шаг назад…

— Ага? Узнал небось!

Митрич бросился на колени.

— Мой… Наш грех!.. Простите! — пробормотал он.

Вижу я, что надо ковать железо, пока горячо.

— Ну а ограбленная и избитая чухонка — ведь тоже дело ваших рук? Да говори смело и прямо: я все знаю. Признаешься — тебе же лучше будет!

— Повинны и в этом! — хмуро проговорил все еще не пришедший в себя Митрич.

Шаг за шагом затем удалось мне выпытать у него о всех грабежах этой шайки. Грабили большей частью проезжающих чухон, которые, вообще говоря, не жаловались даже на эти грабежи.

— Почему так?

— Да видите, ваше благородие, они думали, что мы всамделишные черти! — пояснил Митрич.