О себе

Ответ: Можно толковать что угодно и как угодно. Но Шекспир ничего не говорит ни о материальном мире, ни о том, что где-то есть основа бытия, ни о нас как о проекции чьего-то сна. Он говорит: «Мы созданы из вещества такого». Духи исчезают в воздухе, в прозрачном воздухе, как это подчеркивает повторением Шекспир, что означает в обычном простом толковании, что они также нереальны и созданы сном; он не говорит, что они исчезают только из поля зрения и всё время присутствуют за его рамками. Весь упор здесь делается на нереальности и непрочности существования, будь то разворачивающееся празднество, или духи, или мы сами – нигде нет ни упора, ни упоминания, ни намека на вечное духовное бытие. Здесь, как и везде, Шекспир ставит себе задачу передать состояние витального ума, а не философские идеи. Тем не менее, если вы хотите с этим поспорить, с тем, что это, какой бы он ни был, но точный, философский вывод, логически вытекающий из того, что говорит Шекспир, и утверждать, что Дух, его вдохновлявший, именно это и имел в виду, у меня нет возражений. Я просто читаю ту трактовку этого отрывка, какую в него вложил передающий ум Шекспира.

Вопрос: Еще несколько слов по поводу этого отрывка. Если взять его in vacuo [270] , то в нем нет никакого внутреннего подтверждения для моей идеи о продолжении существования духов после окончания празднества. Но почти сразу же после сценического указания: «…to a strange, hollow and confused noise, they heavily vanish» [271] идет: «Просперо в сторону (Духам): Доволен я. Исчезните. Конец». Тот отрывок, который я раньше цитировал, следует немного позже. Потом снова, когда Фердинанд и Миранда уходят: «Come with a thought: – I thank you: – Ariel, come». Thereupon Ariel enters.

Что вы об этом скажете? А когда Ариэль докладывает, как утопил врагов Просперо в «foul lake» [273] , тот хвалит его:

Далее следует еще одно сценическое указание: «Слышится шум приближающейся охоты. Появляются разные духи, все в облике гончих псов; Просперо и Ариэль их науськивают». Даже если всё это относится к другим духам, не к тем, кто создает маски, то предыдущих отрывков достаточно, чтобы они подтвердили мысль о том, что исчезают только видимые формы и создания – сами же сущности остаются за сценой всё время. Повторяя Х., спрошу: «Qu’en dites vous?» [275]

Ответ: Не вижу, какое отношение всё это имеет к смыслу отрывка, о котором мы говорим, где просто говорится, что ничто не вечно. Разумеется, Ариэль обладает невидимой формой, невидимой для человеческих глаз, но суть тут заключается в том, что все формы и сущности и существа исчезают и превращаются в ничто. Мы ведь обсуждаем слова Просперо, а не то, что на самом деле произошло с духами или из какого невидимого источника был взят материал для празднества. Конец празднества и исчезновение духов ложатся здесь в основу его идеи, что всё бытие иллюзорно – он проводит именно идею иллюзорности. Если бы он хотел сказать: «Мы исчезаем, всё исчезает из виду, но реальность нас и всех вещей остается быть в большей нематериальной реальности», он так и сказал бы или, по крайней мере, не оставил бы так, чтобы вы в двадцатом веке вычитывали всё это и додумывали сами. Однако, повторю, что это лишь мое видение смысла, вложенного здесь Шекспиром, что не лишает вас возможности видеть в нем то, чего внешненаправленный ум Шекспира не видел сам или не выразил.

Вопрос: Я думаю, что Беллок, наделяя Вергилия силой дать нам почувствовать Неизведанный Мир, имел в виду, что Вергилий специализируется на этаких неясных видениях, удаленных во времени или пространстве, и удаленность эта придает им характер сновидения и дух идеальности. В качестве примера он приводит строку (кажется, из шестой книги «Энеиды»), где пловец видит всю Италию с гребня волны:

Смею утверждать:

а также:

принадлежат к той же категории. Для обычного, как у Беллока, ума, воспитанного в римском католицизме, который не сознает тонкой иерархии невидимых миров, всё, что неясно или удалённо – короче говоря, всё, что прекрасно и туманно, – воспринимается им как мистическое, как «откровение», пришедшее из родных мест души. Добавьте к этому в высшей степени благозвучный ритм Вергилиевого стиха, так что не удивительно, если Беллоку показалось, что мантуанец внемлет небесным арфам.

Он сравнивает Шекспира с Вергилием как мастера (по выражению Х.), «изменяющего мир посредством грамматики». Цитаты из Шекспира, которые он приводит, удивили меня своим довольно нехарактерным содержанием – точно не помню, но кажется:

видимо, они и стали для него той восхитительной вспышкой, осветившей ему Неизведанный Мир! Он также обращается к четырем волшебным строчкам Китса про Руфь «среди чужих колосьев» [279] и к единственному действительно изящному, нериторическому стиху на ту же тему Виктора Гюго, отрывку из его «Легенды веков». Не знаю, помните ли вы его, две последние строфы особенно прекрасны: