О себе

Кажется, вы требуете от моих наскоро написанных замечаний о присланных мне стихах очень строгой и академичной точности. У меня нет незыблемых эстетических норм или раз установленных критериев качества – более того, я считаю их невозможными в применении к такой тонкой и неуловимой материи, как стихи. Жесткие мерки или критерии хороши только в приложении к физическому. Отношение к поэзии есть вопрос ощущений, интуитивного восприятия и определенного эстетического чувства, а не умственных построений.

Мой взгляд на стихи меняется при оценке не только разных авторов, но и разных жанров. Если я пишу про стихотворение S.: «очень хорошо», это не означает, что это стихотворение стоит на одном уровне со стихотворениями Х. или А., или с вашими. Это означает, что это стихотворение очень хорошо для S., а не то, что оно было бы хорошо для Х. или для А. «Как будто бы они все заслужили «очень хорошо», – пишете вы! Но, Боже мой, вы пишете так, будто я учитель и расставляю оценки ученикам. Я могу написать «хорошо» или «очень хорошо» про сочинение новичка, если я вижу, что это поэзия, а не просто рифмованные строки, пусть даже правильные и хорошие, но если бы это было сочинение Х. или А., или ваше, я никогда бы не сказал про него «очень хорошо». У вас есть стихи, которые я раскритиковал, назвал неудачными, но если бы их прислал мне кое-кто другой, то я бы сказал: «Да, на этот раз у вас всё получилось великолепно». Я не выставляю оценок в соответствии с жесткой шкалой. Я использую их гибко, в соответствии с ситуацией и конкретным человеком. То же самое относится к разным жанрам. Если я пишу «очень хорошо» или «блестяще» об определенных стихах D. про его кресло, это не означает, что я выдаю им сертификат равнозначности с вашими, которые счел также очень хорошими или блестящими – я лишь говорю тем самым, что это очень хорошие, веселые стихи, что это очень удачный, великолепный образец юмористической поэзии. В отношении к вашему стиху те же слова означали бы нечто совсем иное.

Переходя от вашего огромного постскриптума непосредственно к крохотному письму: что вы имели в виду под «совершенным успехом»? Я имел в виду, что выдержанный в определенном ключе и стиле ваш стих очень хорошо проработан и с точки зрения ключа и стиля и, кроме того, в нем есть мысль, выразительность и ритм. С такой точки зрения это и есть совершенный успех. Если вы спросите меня, предел ли это ваших возможностей, я отвечу – нет, но в нем нет ни слабых мест, ни неадекватностей, говорится о вещах поэтических и хорошо говорится. Не всегда можно писать на пределе возможностей, но это не причина, чтобы отвергать хорошее сочинение.

Вы все придаете слишком много значения каждой букве в моих замечаниях, словно я ставлю вам отметки. Мне пришлось отказаться от слов «хорошо» и даже «очень хорошо», поскольку это нагоняло уныние на N. – хотя лично я был бы очень доволен, если бы сам всегда писал стихи, которые бы считались очень хорошими. Я пишу «очень мило», когда стихи не поддаются исправлениям, так зачем спрашивать у меня, как улучшить то, что улучшить нельзя? Что же касается роста, стремления превзойти себя, то это другое дело – человек всегда надеется подняться выше всего того, что сделал раньше, но это означает не то, что он становится безупречным – я всегда довольно безжалостно отмечал у вас все недостатки, – а то, что он поднялся выше, что его сознание стало шире и глубже, и т. д. Между прочим, если мои замечания воспринимаются как учительские оценки, то что мне делать в следующий раз, если я уже исчерпал все наречия? Как я должен реагировать на то, что вы превзошли себя, если я уже сказал, что ваше сочинение превосходно? Может быть, нужно прибегать к восклицаниям вроде: «Ах, черт возьми, как хорошо! Чертовски-чертовски хорошо!»

Вопрос: Почему мои стихи для многих оказываются трудными? Я всегда подозревал, что только N. и А. понимают их целиком правильно. Они, конечно, многим нравятся после того, как я всё объясню, но так восхищаются красотой отдельных фраз, совершенно не ухватывая многогранной целостности этих фраз. Сегодня утром P., V. и N. прочли мое стихотворение «Агни». Никто из них не уловил точности соответствий, значение соединения смыслов слов и фраз в начальных строках:

И дальше они по всему тексту пропускали, не умея оценить, ту меткость выражений, которая составляет поэтическую сущность стиха. Я не сюрреалист: я во всё вкладываю смысл, причем речь не об интеллектуальности, а о точном видении и передаче его в деталях. В чем же тут трудность? Всем понятна поэзия Х., хотя думаю, если бы я стал придираться, то, возможно, нашел бы и потерю глубинных смысловых связок. Тем не менее, в его стихах есть нечто такое, что делает их более легкими для восприятия. Даже D. говорит, что мои сочинения немного выше его понимания – стихи А., конечно, ему кажутся еще труднее. Возможно, я слишком перегружаю их смысловым содержанием и избираю формы менее четко выраженные, чем у Х. или же у самого D. на бенгальском. Но как могут люди испытывать такие проблемы со стихами на родном языке, даже если это стихи вроде моих?

Ответ: Как раз именно потому, что вы вкладываете в свои стихи не интеллектуальные образы и не умственные построения, они трудны для тех людей, кто привык к преимущественно интеллектуальному стилю в поэзии. Уловить все тонкости может тот, у кого есть ключ к пониманию вложенных смыслов – будь то сходный личный опыт или же благожелательность и проницательность. Если кто-то испытывал конкретное переживание, ощущение и воспринимал сознание в виде ночи с появляющимися звездами и приближающегося рассвета, то он сразу сможет почувствовать силу двух первых строк, и точно так же, тот, кто сам видел ум как обширное пространство, или как бесконечность, или как некую протяженность, может понять последующие строки. Даже если он испытывал не именно то же самое, но имеет опыт аналогичных переживаний, он сможет почувствовать то, что вы имели в виду, проникнуть в образы через своего рода идентификацию. Если такого опыта нет, но есть благожелательность и проницательность, то также можно распознать суть; у N. и А., которые пишут стихи о внутреннем видении и чувстве, они, конечно, должны быть, и более того, ум у них достаточно тонок и пластичен, чтобы воспринимать любое поэтическое видение и выражение. P. и V. не имеют подобной выучки, и для них ваши стихи, разумеется, трудны. Н. должен бы их понимать, однако ему придется сначала поразмышлять, прежде чем он увидит весь образ; ночь, которая трудится над снами, звезды, птичьи крылья, птичьи голоса, затаившийся рассвет – всеми этими символами он сам пользуется в своих стихах, а с какими-то из них, по крайней мере, знаком; однако его ум в первую очередь ищет точные аллегории, соответствующие символам, и только потом стремится увидеть, почувствовать, что за ними стоит, иначе говоря, у него всё еще интеллектуальный, а не конкретный подход, хотя он научился пользоваться воображением как средством для передачи понятий. В этом и заключается главная трудность образной духовной поэзии; ей нужна не только соответствующая форма выражения, но и соответствующая аудитория, а вот аудиторию еще предстоит создать.

D. недавно написал мне письмо, где искренне восхищался стихами А. и говорил, что хотел бы добиться чего-то подобного у себя. Но как бы то ни было, у D. нет ни мистического мышления, ни видения – так же, как и у Х. Их образы и ощущения приходят к ним разными через поэтический ум и воображение – тем не менее лишь потому, что за словами в стихах у D. стоит что-то необычное, они кажутся трудными всем, за исключением людей, которым они созвучны. Х. в своих стихах искусно облекает духовные чувства или понятия в язык эмоций и поэтических образов – здесь нет никаких трудностей. Что же касается ваших стихов, то они действительно более нагружены смыслами и образами, с какими трудно справиться всем, кроме тех, для кого это живой язык, кто сам знает эти бесплотные тени, скрытые смыслы и глубину слов. Даже те, кто хорошо знает иностранный язык в бытовом смысле, порой улавливают это с трудом. Для них часто теряются оттенки, какие легко уловить в родном языке. Так что, вероятно, ваше последнее замечание обоснованно.