Книги, которые я любил

Вторая книга немного ниже, но тут нет вины Ирвинга Стоуна. Когда вам нужно создать книгу, подобную «Жажде жизни», обычный человеческий инстинкт толкает просто имитировать себя, сделать что-то схожее, такое же — но тот момент, когда вы стараетесь это сделать, не может быть таким же! Когда он писал «Жажду», он не иммитировал, это была девственная земля. Когда писал «Муки и радости», он повторял себя, и это худшая иммитация. Каждый делает это у себя в ванной, перед зеркалом… И то же автор чувствует в отношении своей второй книги. Но, хоть я и говорю, что это всего лишь отражение в зеркале — там отражается и что-то от реального; поэтому я включаю её.

Я спрашивал у Гуди, о чьей жизни рассказано в «Муках и радостях», потому что я совершенно забыл. Это тоже исключительно, я не забываю что-то так просто. Я легко прощаю, забываю обиды, но в другом… О чьей жизни он говорил, ты знаешь, Дэварадж? Это был Гоген?

″Это был Микеланджело, Ошо″.

Микеланджело? Великая жизнь. Тогда Стоун многое упустил. Если бы это был Гоген, тогда всё в пордке, но если это Микеланджело, простите; тогда я не могу извинить ему… Но написал он красиво. Его проза похожа на поэзию, хотя вторая книга и не того качества, что «Жажда жизни». И не может быть, по простой причине исключительности такого человека как Винсент ван Гог. Этот голландец неподражаем! Он стоит особняком. В небе полном звёзд он сияет одинокой звездой, отдельно от других, уникально, по-своему. Легко написать великую книгу о нём, и то же самое стоило ожидать в отношении Микеданджело, но Стоун просто зацепился за свою первую книгу и попытался повторить себя; и поэтому упустил. Никогда не будте иммитатором. Не следуйте за чем-то или за кем-то… даже за собой.

Просто будте

от момента к моменту…

даже не зная,

кто вы есть..

Это и значит

быть моими людьми.

Бедняжка Четана, я сказал ей, что моя одежда должна быть снежно-белая. Она стирает для меня. Она делает всё, что умеет, все, что возможно.

Сегодня я неизмеримо счастлив ощутить себя опять в Гималаях. Я бы хотел умереть в Гималаях, как Лао Цзы. Это чудесно жить в Гималаях, но ещё более чудесно умереть в Гималаях. Снег всегда и везде мне напоминает о чистоте Гималаев, об этой девственности… Завтра никогда не приходит, так что не стоит переживать. Со мной это всегда сегодня, и в этот самый момент мы в том неповторимом мире Гималаев…

Микеланджело, должно быть, любил белый мрамор; он изваял статую Иисуса из этого камня. Никто другой не делал таких прекрасных статуй, — и Ирвингу Стоуну не должно было составить труда написать достойную Микеланджело книгу. Но он упустил возможность уникального видения, из-за самоповторения. Увы — если бы он смог забыть «Жажду жизни», он создал бы второй такой же шедевр.

Третья — книга Льва Толстого «Воскресение». На протяжении всей своей жизни Лев Толстой был очень оазбочен из-за Иисуса Христа; вот и название его романа — «Воскресение». И Толстой создал действительно великое произведение искусства. Это было моей библией. Я могу вспомнить себя, постоянно носящего «Воскресение» Толстого под мышкой. Даже мой отец обеспокоился. Однажды он сказал мне: «Это хорошо, что ты читаешь книгу. Но почему ты носишь её с собой целый день? Просто читай её».

Я сказал: «Да, я должен читать её. И не раз, много раз. Но я также собираюсь носить её с собой».

И вся моя деревня знала об этом — что я ношу какую-то книгу, называемую «Воскресение» с собой. Все они думали, что я сумашедший — а сумашедшие могут делать что угодно. Но почему я носил с собой «Воскресение» весь день? — и не только днём, но и ночью. Книга оставалась со мной и в постели. Я любил её… то, как Лев Толстой рассуждает — это подлинное и полное послание Иисуса. Он имел успех больший, чем любой из апостолов, исключая Фому, — но об этом я скажу после «Воскресения».

Четыре евангелия, включённых в Библию, лишены духа Христа. «Воскресение» намного лучше. Толстой любил Иисуса, а любовь — это магия, волшебство, тем более если вы любите человека, для которого время исчезло. Толстой любил Иисуса так сильно, что в некотором смысле они стали современниками. Промежуток огромен — две тысячи лет, — но он исчез между Иисусом и Толстым. Это происходит редко, очен-очень редко, и потому я всегда носил книгу с собой. Я больше не ношу её, но она по-прежнему остаётся у меня в сердце.

Пять. Пятое Евангелие. Его нет в Библии, оно было совсем недавно найдено в Египте — «Записке об Иисусе», Фома. Я говорил о нём, так как я сразу же влюбился в эти записи. Фома в своих «Записках об Иисусе» так прост, что это исключает всякие неточности. Он говорит очень прямо, непосредственно, будто его нет, а есть только Иисус.

Известно ли вам, что Фома был первым учеником, достигшим Индии? Индийское христианство старейшее в мире, старше Ватикана. И тело Фомы сейчас покоиться на Гоа — этом странном месте, но красивом, очень красивом. Вот почему все аутсайдеры, хиппи, те, кто называют себя не такими, так тянуться на Гоа — их непреодолимо привлекает это место. Никакое другое место… И ни в каком другом месте нет таких чистых и красивых пляжей, как на Гоа.

Тело Фомы всё ещё сохраняется там, и это чудо, как оно могло быть сохранено. Сейчас мы знаем, как можно хранить тела, их можно заморозить… но тело Фомы не было заморожено; это был древний метод, применявшийся в Египте, в Тибете, и в этом случае тоже. Учёные всё ещё не могут понять — какие химикаты были использованы, в каком порядке… и вообще были ли там использованы какие-то химикаты. Великие учёные! Они могут достичь луны, но не могут сделать чернильную ручку, которая не протекает! В самых малых вещах они терпят поражение.

Я не учёный. Вчера, даже когда я сказал ″О’кей″, это не было на самом деле о’кей. Я сказал потому, что я люблю вас и не хочу доставлять вам лишних проблем. Я не знаю ничего о химии, я знаю только то, кто я есть. Когда всё вокруг меня идёт хорошо, это превосходно. И через эту превосходность я знаю, что всё хорошо. Если что-то не так, я тоже должен падать, возвращаться в долину.

Позвольте вам объяснить восточную концепцию падения. Человек рождается, если что-то не так… не так с ним. Если всё правильно, нет причины рождаться; он двигается к источнику, исчезает в космосе.

Позавчера всё было хорошо. Но так не было вчера. Во-первых, я сказал ″О’кей″; это не было правдой. Но я могу лгать из любви — мне не хочется разочаровывать вас. В конце я ещё сказал: «Хорошо, можете заканчивать это». Но нечего было заканчивать, так как ничего и не начиналось. Я должен сказать вам это, чтобы это не повторилось опять. Прошу, не вынуждайте меня лгать. Я не британец, не англичанин; даже для приличия это трудно мне. Помогите мне, чтобы я мог говорить только то, что есть. И в этот момент вещи становятся по-настоящему красивыми — и не говорю, как англичанин — по-настощему красивыми… Вы знаете меня, обольстителя.

Пять — ещё одна книга Льва Толстого. Одна из величайших во всех языках мира, «Война и мир». И не только одна из величайших, но и одна из объёмнейших… тысячи страниц. Я не знаю, читает ли кто такие книги, помимо меня. Они такие большие, громадные, они устрашают вас!

Но книга Толстого должна была быть огромной, тут нет его оплошности. «Война и мир» — это вся история человеческого сознания — целая история; об этом не напишешь на нескольких страницах. Да, это не просто — прочесть тысячи страниц, но тот, кто сможет, будет перенесён в другой мир. Стоит почувствовать этот вкус, чего-то классического… Да, это классика.

Шестая. Сегодня, похоже, я окружён русскими. Шестая — Максим Горький «Мать». Мне не нравиться Горький; он коммунист, а я терпеть не могу коммунистов. Когда я не переношу чего-то, я просто не переношу — но эта книга, «Мать», хотя она и написана Горьким, её я люблю. Я любил её всю жизнь. У меня было столько экземпляров этой книги, что мой отец говорил: «Ты сошёл с ума? Одного экземпляра книги достаточно — а ты продолжаешь заказывать ещё и ещё! Недавно я опять видел почтовый пакет — и это не что иное, как ещё одна копия «Матери» Максима Горького. С тобой всё в порядке или всё-таки…»