Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков

Другим преимуществом Будды был его простой и ясный язык, на котором он говорил об очень важных вещах.

Но, конечно, не только внешними факторами объясняет автор популярность Будды и его учения, ведь буддизм обещал миру Спасение–Отца Александра часто спрашивали на лекциях о сходствах и различиях буддизма и христианства, ведь и то, и другое учение говорят о Спасении.

Так вот, несмотря на то, что многие обрядовые стороны в них совпадают, «в буддизме, — писал отец Александр, — различия между восточными религиями и христианством достигают своего апогея». И главная причина тут в том, что по своей сути христианство есть религия воплощения, а буддизм — развоплощения. Кроме того, в оригинальном буддизме нет попыток обрести Живого Бога. Если в Упанишадах и Махабхарате такое стремление есть, то Будда уже отвергает все, кроме трансцендентного. Это значит, что «Бог как Творец, как Разум, как Любовь, Бог, изливающий Свою благодатную мощь на созданную Им вселенную, был неведом Будце» [267]. В результате такого анализа отец Александр называет Будду атеистом, а созданный им буддизм странной религией без Бога.

И все‑таки отец Александр оценивает историческое значение Будды положительно. «Его величие, — отмечает он, — заключается в том, что он провозгласил Спасение главной целью религии, хотя и не мог спасти мир. Но, впрочем, кто из людей смог бы совершить это? Будда был поистине достоин любви и уважения». Так автор заканчивает свой третий том «У врат молчания».

В конце этой книги есть статьи–приложения, среди них весьма актуальный сегодня рассказ о Перевоплощении, Реинкарнации. Всем, кто когда‑либо присутствовал на лекциях отца Александра и слышал задаваемые ему бесконечные вопросы о Перевоплощении, не надо объяснять, насколько актуальна эта тема.

В четвёртом томе — «Дионис, Логос, Судьба», посвящённом древней Греции, отец Александр поставил перед собой серьёзнейшую задачу: проследить зарождение и развитие ряда идей, которые в дальнейшем оказали значительное влияние на становление европейской культуры и на развитие Вселенской Церкви. Действительно, «мученики и апологеты, учители и Отцы Церкви в большинстве своём, — пишет отец Александр, — были сынами греко–римского мира» [268]. А уже через них культура Древней Эллады оказала огромное влияние на все христианство. Автор ссылается на известные слова св. Иустина Мученика, считавшего, что для будущего восприятия Евангелия почву подготовили и учение Платона, и мировоззрение стоиков, и размышления философов.

Однако хорошо известно, что духовная подготовка не означает приобретение только положительного опыта. Часто бывает наоборот — разочарование в избираемых целях, в ложно понятых идеалах, в неправедных средствах скорее приводит к настоящему обращению. Так вот у жителей Эллады было более чем достаточно причин пережить необходимый для обращения духовный кризис. Романтические представления о прекрасной Элладе, о Золотом веке, о некоей обетованной и спокойной земле после исследований историков XIX — XX вв, оказались не более чем мифом, унаследованным Европой от позднего Возрождения. И легенда оказалась весьма далека от действительности. На самом деле, Греция так же, как и другие страны и культуры, имела все атрибуты, свойственные порочным магическим цивилизациям, «она была полна зверств, предательств, насилий, безумия и фанатизма. Она знала и коррупцию властей, и преследование инакомыслящих, и жестокий деспотизм» [269].

Но в том же XIX веке, утверждает автор, в результате исследований религии и философии «заново была открыта мистическая Эллада, суровая и трагичная…обнаружилась удивительная близость путей Греции и Востока». Древней Элладе были знакомы и вера в Судьбу, и оргиастические культы, и как итог развития, — «пессимизм и уныние, растерянность и отвращение к жизни. Мы обнаруживаем в ней мистическую тоску и проповедь аскетизма» [270].

Правдивый анализ поисков истины в Древней Греции, который предпринимает отец Александр на страницах четвёртого тома, особенно важен для христиан Восточной Церкви, которая многими корнями уходит именно в эту культуру.

Не пересказывая содержания всей книги, хотелось бы выделить несколько самых важных тем и, прежде всего, обратить внимание на те страницы, которые содержат анализ греческих религиозных форм, связанных с радикальным спиритуализмом. Ведь именно через религиозную и философскую мысль древней Греции проникли в раннехристианские общины такие заблуждения, как манихейство, другие гностические культы и различные церковные ереси. Их общей отличительной особенностью было выхолащивание из христианства тайны Воплощения.

К ранним религиозным сектам, исповедующим крайний спиритуализм, отец Александр относит, в первую очередь, орфиков, ибо у них уже были все те «принципы аскезы, которые в дальнейшем стали характерны для манихейства: разделение души и тела, отношение к телесному и материальному как к нечистому».

Еще одна важная тема, поднимаемая в четвёртом томе, — анализ отличий мистики от мистериальной драмы на примере элевсинских культов. Эти строки особенно интересно читать, когда вспоминаешь, что написаны они не бесстрастным учёным–исследователем, а прослужившим многие годы православным священником. Отец Александр объясняет, что, хотя в «культовой оболочке драмы, возможно, и была какая‑то связь с определённым религиозным и нравственным учением, все же они были не способны захватить все существо человека!» Их воздействие на душу человека всегда только внешнее, психологическое. Ведь мистерии — это, прежде всего, зрелища, а её участники — прежде всего, зрители.

Очевидно, что автор хорошо представлял себе все те многочисленные соблазны, которые таятся в культивировании лишь внешних сторон богослужения, когда форма становится самодовлеющей. «Священная драма, — пишет отец Александр, — при всей своей воспитательной силе не могла заменить непосредственного причастия к Божественному. А ведь именно к этому стремится человек, ищущий спасения» [271].

И не случайно в последующих главах автор показывает типичную реакцию на обрядовую религию, на мёртвые, внешние формы: возникновение дионисических, оргиастических культов. Для читателя–христианина есть возможность задуматься над путями своей Церкви, над возможными неудачами в деле христианской проповеди среди молодёжи, над причинами таких общественных явлений, как разгул чувственности, насилия, наркомании. Да, собственно, и сам автор пишет об этом совершенно ясно: «…чем меньше идеи века способны утолить жажду души в Божественном, тем сильнее может оказаться взрыв». И в другом месте: «Когда душа не находит подлинно высокого, её порывы могут принимать самые устрашающие и уродливые формы. Это мы видим и в нашу эпоху, эпоху “сексуальной революции” и наркотиков» [272].

К положительному наследию древнегреческой культуры относит отец Александр происшедшее именно тогда разделение науки и веры. С этого момента они должны были «созревать, не препятствуя друг другу». «Изучение природы и отвлечённая мысль требуют своих “правил игры”, — писал он, — и вторжение в эту область религиозных доктрин, смешивающих два плана познания, сковывало науку. А с другой стороны, религия не зависит от науки, так как сфера её по природе глубже научного исследования». «Эмансипация науки и философии от опеки богословских теорий, — считает автор, — расчищает путь как для знания, так и для веры» [273].

Такая позиция, однако, не означает, что отец Александр считал науку абсолютно автономной от веры. «Отправной пункт науки всегда связан с верой», — замечал он, говоря о природе научных постулатов.