Житие Дон Кихота и Санчо

Погрузил наш Рыцарь свой взгляд в этот сладчайшйй, всюду разлитый свет, который не отбрасывал тени, и предстал перед ним лик, что преисполнил сердце его тихим, благим сиянием. Готово было это бедное сердце выпрыгнуть из груди, к которой Рыцарь поднес свои иссохшие руки. Ибо видел он Иисуса Христа, Спасителя. И видел он Господа в багрянице, терновом венце, с тростью вместо скипетра — точь–в-точь как в то время, когда Пилат, великий шутник, выставил его пред толпою, сказавши: «Се — человек!»2 Предстал перед ним Иисус Христос, Высший Судия, в том виде, в каком выходил на посмешище к людям. И Рыцарь, который, как старый христианин и испанец, верил безоглядно в то, что Христос есть Господь наш, и слыхал, будто Господа зрит лишь тот, кто умирает, сказал себе: «Раз уж воистину вижу я перед собою Господа моего, значит, я умер». И осознав, что он умер, умер совсем, избавился Рыцарь от всякого страха, и поднял взор на лицо Иисуса, и взглянул ему прямо в глаза. И увидел он всего лишь печальную улыбку — так могло бы улыбаться небо, исполненное звезд, — и небесно–голубые глаза, и взгляд, каким взирают на мир небеса. И Рыцарь почувствовал, как некая сила увлекает его, как летит он вдоль небес, все ближе и ближе к Спасителю.

Когда он приблизился, Христос скинул с плеч багряницу, отбросил ски- петр–трость и раскинул руки, словно на кресте. И Рыцарь тоже раскинул руки, будто распятый. И они сблизились еще. И услышал Дон Кихот некий шепот, ветерок вечности, который звучал не в ушах у него, но в сердце, и гласил: «Приди ко мне на грудь». И упал он в объятия Спасителя, который должен был судить его.

Христос обнял Дон Кихота, и тот кинулся на шею ему. Две худые, жилистые руки Рыцаря сомкнулись на спине Иисуса. И Дон Кихот положил голову на левое, ближе к сердцу, плечо Христа и разразился слезами.

Он плакал, плакал и плакал. Его седые нечесаные пряди запутались в терниях, что венчали голову Назарянина. А Рыцарь все плакал, и плакал, и плакал. Слезы его стекали на плечо Иисуса и смешивались со слезами самого Искупителя. Слезы безумца из Испании смешивались со слезами Того, кого почитали безумцем ближние Его (Мк. 3: 21). И плакали оба безумца. Прошли перед душою Рыцаря все тягостные видения, вся страстная мука его безумия, и прежде всего вспомнил он тот миг, когда при виде резных фигур святых воителей задумал оставить жизнь искателя приключений и посвятить себя завоеванию неба. Но разве не завоевал он неба своими безумствами? И, думая о мирской жизни, прошедшей среди людей, плакал Рыцарь. И плакал Спаситель.

Вдруг почувствовал Дон Кихот, как объятия Христа разжались, и одна его рука опустилась на склоненную голову Рыцаря. И почувствовал он, как из этой сладчайшей длани, пронзенной гвоздем, истекает свет, и свет этот проникает в его мозг, иссушенный рыцарскими книгами. Светом исполнился мозг Рыцаря. И увидел он всю свою жизнь, омытую светом. И увидел Христа на вершине холма, у подножия оливы, омытого светом весенней зари, и услышал, будто пение небесных сфер, такие слова: «Блаженны безумцы, ибо они насытятся истиной!»³

И Рыцарь обрел себя в вечной славе.

ДЕТСТВО ДОН КИХОТА

Мне все никак не отделаться — с той самой минуты, как меня ранила эта мысль, — от раздумий о детстве Дон Кихота, именно Дон Кихота, а не Алонсо Кихано Доброго. Было ли у Дон Кихота детство? Существует ли детская форма кихотизма? Был ли Дон Кихот когда‑либо ребенком? Сервантес говорит, что было нашему идальго под пятьдесят, и мы привыкаем к мысли, что в этом возрасте он и родился. Ну а разве беспокойные комментаторы Священного Писания не задавались вопросом, для нас абсурдным, о возрасте Адама, когда его создал Бог? Великолепный парадокс: в каком возрасте родился Адам? Для тех, кто не наделен духовным разумом, все это праздные умствования; совсем другое дело — для людей духовного склада, не для умствующих эрудитов… Тереса де Хесус и ее братишка, совсем еще дети, уже мечтают о рыцарских деяниях, но во имя Божие, не столько ради героизма, сколько ради святости.¹ Ведь если в жизни святого детство значит очень много, в жизни героя оно значит совсем немного. Но как же разделить героизм и святость? Ведь и доброта Алонсо Кихано Доброго иногда возвышалась до святости Дон Кихота.

В главе XVIII Евангелия от Матфея рассказывается, что когда ученики спросили Иисуса, кто больше в царстве небесном, Иисус, призвав дитя, поставил его среди них и сказал: «…Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (…) кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном». Так и святой; герой же рожден для того, чтобы завоевывать царства земные. Но то, что завоевал Дон Кихот, было небесным или земным? И было ли царством? Возможно, оно было тем, что лежит между землей и небом.

И как у некоторых людей, кажется, никогда не было детства, так и у некоторых народов: они словно рождены взрослыми, вполне зрелыми; народы эти, может быть, уже ушли в историю. Народы, исполненные серьезности, что объясняется преждевременной зрелостью, так сказать, преждевременностью. Вас не удивляло, читатели, что дети в испанской литературе занимают столь незначительное место и играют столь несущественную роль? Театр, конечно же, их избегает. Обратимся к последнему испанскому классику, к Гальдосу, — а он бесспорно классик, — и мы увидим, что в отличие от Диккенса, который часто служил для него образцом, дети почти не появляются на страницах его книг, а если и появляются, то остаются в тени — эти дети его творений. У Гальдоса нет воспоминаний о его собственном детстве, детстве на острове Гран Канариа.2 Кажется, он давно забыл о нем.

Но зато существуют и целые народы, и отдельные лица, которые словно привязаны к своему детству, пропитаны комплексом инфантильности, если можно так сказать. Народы, которые один наш друг именует фольклорными.³

И при мысли о которых вспоминается так называемый Эдипов комплекс, но в чистом и достойном его аспекте. В моем родном городе жил человек, которого прозвали Amagazio, что на баскском языке означает «под боком у маменьки». Как говорится, «маменькин сыночек». И сколько таких, кто не в состоянии разорвать связь с материнским духовным началом! Прекрасный случай войти в царство исторических небес; ну а чтобы завоевать земное царство, тоже историческое? Горе народам, которые мнят себя очень древними, считают себя тысячелетними, потому что ощущают себя детьми! И страдают комплексом инфантильности. С поступками и страстями детей. И даже с некоторой долей детского простодушного лукавства. Народы, которые, пытаясь решить свои политические проблемы, обращаются к народным пляскам, песням, нарядам, обычаям, празднествам, местным святым и прочим детским играм.

Пишущий эти строки как‑то раз, по поводу одного aplec de la protesta [85] в Барселоне, на котором он присутствовал — и который произвел на него сильнейшее впечатление! — сказал: «Вы навсегда останетесь детьми, леван- тийцы! Вы захлебываетесь в эстетике».4 И произнес это голосом, словно бы исходившим из самого нутра кантабрийского — а точнее, баскского, — ведь и баскам, и каталонцам присуща инфантильность то ли морского, то ли приморского происхождения. Не море ли придает детскость народу и не сама ли земля, в своей чистоте и простоте, придает ему аскетическую зрелость? Не равнина ли Ламанчи, кастильское голое нагорье явились причиной того, что Дон Кихот предстает перед нами уже взрослым, словно у него и не было детства?

Сравните грека и римлянина, Улисса и Рема и Ромула, вскормленных волчицей. Римлянин, хотя и рожден вблизи моря, связан с землями внутри страны; грек, особенно островитянин, всегда мореходец и, подобно морю, всегда переменчив. А их языки? Греческий — подвижен и изменчив, как море, латинский — неизменен и тверд, как земля. Великие завоеватели, даже если они отправлялись с берегов и родились и воспитывались в прибрежных землях, происходят от родов, проживающих в глубине страны, на. плато или в горах. Так пересекли океан Кортес, Писарро, Орельяна…⁵ Другие же, жители морских берегов, становятся колонизаторами, а не завоевателями. Они делаются поселенцами, жителями колонии. Даже на собственной приморской земле они обычно создают колонию.