Житие Дон Кихота и Санчо

Критику превратили, как говорил Кардуччи, в некое новое искусство,²¹ опору самого себя, критикой начинающееся и критикой кончающееся. И это нормально, когда кто‑то, почувствовав в себе поэтическую одаренность, но не умея ее должным образом выразить, наслаждаясь пением других и оприходуя это наслаждение, привлекает к пению внимание тех, кто его еще не заметил. Такие люди есть, это прежде всего и более всего читатели, их восторг перед прочитанным пробуждает их от спячки, заставляет писать о прочитанном; они поступают в точности как тот, кто, увидев красивый вид, зовет приятеля, хватая его за руку: «А ну‑ка посмотри!» Эстетический восторг вещь заразительная, и наше удовольствие от произведения искусства растет и увеличивается, когда его разделяют другие. Вот так и рождается добропорядочный критик, на свой лад поэт, хотя стихов он не распевает. Наслаждение поэзией — дело живое, и тот, кто проникается красотой стихотворения, может оказаться поэтом в такой же степени, как и тот, кто его сложил.

Но есть критики, идущие не от поэзии, но от критики, от критики собственно, от критики в себе, критики во имя критики и для того, чтобы критиковать поэзию. У таких людей призвание критиков не связано с тем, нравятся ли им вообще стихи, им все едино, что критиковать, — поэзию или бой быков. У них врожденная критическая способность, они родились со скальпелем под мышкой. У них природная способность к критике, призвание, которое, подозреваю, сродни призванию социолога. У критика и у социолога много сходных качеств.

Но если поэт чего и должен желать, так это того, чтобы ему ответствовал другой поэт, потому что только тот чувствует поэта, кто сам поэт. А что до понимания, так всякий его поймет, но вот совпасть и ощутить, как в чужой песне трепещут струны твоего сердца, может только другой поэт. И этим‑то и завораживают критические статьи Маркины, которые он время от времени пишет, потому что это критика поэта. А Маркина — поэт, и настоящий, стоит взять только последний его сборник стихов — «Элегии»,²² напоенный сокровенной, глубокой, сдержанной и возвышенной поэзией, которая разительно отличается от того рифмованного красноречия, что у нас обыкновенно сходит за поэзию.

Найдется и такой любитель посчитать щетинки на хвосте у сфинкса, который, дочитывая этот очерк, скажет с высокомерной и презрительной усмешкой: «Ну–ну, штучки для журнальной статейки!» Ведь известно, что для сочинителей упоминавшейся выше смехотворной басни о немецком профессоре публикация в журнале, — и особенно в таком, который и академическим‑то не является, и редакционного совета с кафедральными преподавателями в своем составе не имеет, да и вообще без какого бы то ни было профиля, — понижение в ранге, низший жанр, то, до чего уважающий себя профессор опускаться не должен. Ведь в этих статьях говорят, что им вздумается.

Отсюда все зло — от того, что кто‑то говорит, что ему вздумается, не опираясь при этом на документы, сведения, цитаты и вообще ни на что не ссылаясь. Это какой‑то каприз, это просто «туда стихи текут, куда влечет их прихоть»,²³ чистый произвол да и только.

Когда созидается труд из разряда тех, что один мой приятель именует объективными, — этакое педантство, — когда доводится до конца какая‑то основательно подкрепленная документами работа, в которой все утверждения обоснованы и поддержаны объективными доказательствами, — снова эта объективность! — тогда этот труд, эта работа могут снискать одобрение умствующих критиков и эрудитов. Но когда кто‑то брякает наобум все, что ему взбредет, и, как бог на душу положит, все, что ни произрастает у него в голове на манер сорняков в поле, эти фантазии не заслуживают того, чтобы их принимали всерьез. Потому что — давайте посмотрим! — чего они стоят, эти фантазии? Ровно столько, и не больше и не меньше, чем тот, кто их на свет произвел. А теперь глянем, чего вообще стоят люди? А ничегошеньки не стоят! Мы, люди, ничего не стоим, а то единственное, что чего‑то стоит, это книги и, в итоге, идеи. Люди нас не интересуют: вот то, что они говорят, нам интересно. И Дон Кихот, этот единственный в своем роде человек, человек исключительной цельности, пылкой веры и высоких чаяний, нас не интересует. Вот книга «Дон Кихот» интересна, книга, в которой рассказана его жизнь, та, что написал Сервантес, и языковые обороты, в которых он передал эту жизнь, — тоже интересны. Некоторые говорят, что им вздумается, но сказанное обретает вес только тогда, когда это повторяет и разбирает кто‑то другой, потому что этот другой повторяет и разбирает уже не как ему вздумается, но делает это объективно — даешь объективность! — базируясь на том, что сказано другим. А если он комментирует, как ему вздумается, тогда… vade retro! [84]²⁴ это подмена, потому что он ставит себя на место того, кто первым сказал, что ему вздумалось.

А теперь, когда я истолковал, так, как истолковал, жизнь Дон Кихота и Санчо, найдется тот, кто скажет: «Это все равно как сказать Сервантесу: «Добро, ты сказал, что хотел, а теперь моя очередь»».

И так оно и есть. А потом придет черед другого, и еще чей‑то, и всех прочих, и у них у всех столько же прав, сколько у самого Сервантеса или у меня говорить все, что мне вздумается: и тут начинается такой базар, что никто никого не понимает и мы впадаем во времена благословенного средневекового интеллектуального анархизма, и оно и лучше. Потому что это способ начать понимать друг друга взаправду.

И на том завершаю. Концовка малоутешительна, ведь на самом‑то деле вся эта деятельность ученых мужей и критиков, о которой я толковал, есть не что иное, как сильное притупление чувства собственного достоинства. Это неуважение к человеку как человеку, к тому, что он есть по сути. Это неумение за книгами разглядеть людей, видя за людьми лишь книги. И в душе у таких древние письмена, типографские шрифты — и ничего более.

«ДОН КИХОТ» ДЛЯ ДЕТЕЙ

К порокам, совершенно противоположным религиозной добродетели — или благочестию, — принадлежат и предрассудки. Предрассудок — это что‑то глубоко нечестивое.

Предрассудок, латинское superstitio — от superstare — стоять сверху, остановиться перед разумом, перед сутью — это сохранение отбросов и мусора. Это все равно как если бы кто‑то сохранял скорлупу от орехов или кожуру от картошки, которую уже съел. А бывают ведь люди, которые выбрасывают мякоть плода, оставляя кожуру. Что в некоторых случаях и понятно: например, кому‑то не нравятся устрицы, но он хранит раковины, чтобы делать из них пуговицы.

Это именно то, чем занимается немалое количество так называемых сер- вантистов, изготавливающих пуговицы из раковин литературных произведений Сервантеса. Предрассудки, связанные с Сервантесом, наиболее враждебны благочестию и патриотической религиозности, которые должны жить в нас в память о Сервантесе. Из самой души его, живущей, особенно благодаря «Дон Кихоту», в душе его народа, мастерят пуговицы. А хуже всего то, что к этим пуговицам нет петлиц, они все равно что пуговицы на рукавах наших пиджаков или пуговицы, которые нашиваются попарно на спине сюртука и служат только для украшения. Вот в такие пуговицы для украшения, которые ничего не застегивают на облачении для духа, и превращаются у нас на глазах произведения Сервантеса, которые для нас больше, чем просто литература.

Но самым нелепым применением книги Сервантеса, которое хотят осуществить, самым абсурдным и опасным является, пожалуй, применение «Дон Кихота» в педагогике. Сомневаюсь, что существует большая глупость, чем «Дон Кихот» для детей. Связано это не только с сервантесоманией, но и с педагогической манией тоже; это слияние двух маний.

Сто раз говорилось об абсурдности литературы именно для детей. Искусство для детей — такая же нелепость, как искусство для народа. Начать писать, или рисовать, или сочинять музыку, думая, что это пойдет на пользу детям или народу, значит обречь себя на заведомо принудительный труд. Можно сказать уверенно, что человек, посвятивший себя такого рода занятиям, демонстрирует отсутствие истинно художественного дара. Другое дело приспосабливать определенные правила и сведения к уровню детей или народа. Но заниматься этим не значит заниматься искусством. Ведь мало что на свете так несовместимо с эстетикой, как педагогика.