Лекции по посланию к Галатам

Вы часто слышали от меня, что исполнение гражданских и домашних обязанностей является делом божественным, потому что Сам Бог учредил и одобрил их подобно тому, как Он создал и одобрил солнце, луну и другие творения. Посему аргумент, основанный на установлении Божием или на Его творениях, имеет силу до тех пор, пока используется надлежащим образом. Так, пророки часто использовали аналогию с творениями, называя Бога солнцем, церковь луною, а духовенство — звездами. У пророков встречается также неисчислимое множество других аналогий — это аналогии с деревьями, терниями, цветами и плодами земными. Новый Завет также содержит множество таких аналогий. Посему везде, где имеется Божественный порядок в творении, на этом можно основывать аргументацию и переносить все это затем в область Божественных явлений.

Подобным же образом аргументация Христа в Мат.(7:11) направлена от человеческого — к божественному, когда Он говорит: “Итак если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него”. И Павел в Деян.(5:29) говорит: “Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам”. И в Книге Иеремии (35:16) мы читаем: “Так как сыновья Ионадава, сына Рехавова, выполняют заповедь отца своего, которую он заповедал им, а народ сей не слушает Меня”. Таковы божественные установления, что отцы должны давать своим детям материальные блага и средства, а дети должны повиноваться своим отцам. Следовательно, такие аргументы являются вполне уместными и благими, поскольку они основываются на божественном установлении. Но если аргументы основываются на человеческих чувствах, которые весьма превратны, то такие аргументы порочны и недейственны совершенно. Таков аргумент Скота: “Я люблю меньшее благо, значит большее благо я люблю тем более”. Здесь я отвергаю это заключение, потому что моя любовь является не божественным установлением, но дьявольской развращенностью. Действительно [кажется] должно было бы быть [именно] так, что, если я люблю себя или какое-то другое творение, я еще больше люблю Бога, Творца, но этого не происходит, потому что моя любовь к себе является чем-то порочным, и я люблю себя, пребывая в противостоянии по отношению к Богу.

Я говорю все это для того, чтобы никто не возражал, что аргументирование “от человеческого — к божественному”, дескать, является необоснованным и вовсе не имеет силы. Я не обсуждаю здесь вопроса о том, каким является этот аргумент — риторическим или диалектическим. Я утверждаю лишь то, что аргумент, в котором человек проводит логическую параллель от человеческого — к божественному, является достаточно убедительным, покуда он основан на божественном установлении, что имеет место в рассматриваемом случае. Ибо гражданский закон содержит нечто, являющееся божественным установлением, а именно — то, что завещание человека не должно отменяться. До тех пор пока жив завещатель, оно [завещание] еще не имеет силы, но как только завещатель умирает, оно не может быть более изменено. И все же это сказано не де-факто, но де-юре, то есть— что должно произойти и как надлежит сделать, если закон утверждает, что завещание не должно изменяться. Фактически законы заповедуют, что последняя воля должна соблюдаться из религиозных побуждений, и последняя воля является самым святым делом среди людей.

Опираясь на эту традицию, касающуюся человеческих завещаний, Павел приводит, по сути дела, следующий довод: “Как это происходит, что по отношению к людям проявляется покорность, а по отношению к Богу — нет? Политические и гражданские установления соблюдаются из религиозных побуждений. Здесь ничего не изменилось, ничего не было ни добавлено, ни убавлено. Только наше богословие, хотя о нем и свидетельствует все творение, претерпевает изменения и добавления”. Это выглядит очень убедительно, когда Павел основывает свои доводы на примерах из жизни людей и на параллелях с человеческими законами. Поэтому он заявляет: “Говорю по рассуждению человеческому”. Это то же, как если бы он сказал: “Завещания и другие человеческие установления [дела] исполняются, равно как и то, чего требует [гражданский] закон. Так почему же все это, и даже большее, не соблюдается, когда речь идет о завете Божием, который Сам Бог заключил с Авраамом и его потомством?” Таким образом, это достаточно сильный довод, основанный, по сути дела, на Божественном установлении.

16. Но Аврааму даны были обетования и семени его. Не сказано: и потомкам, как бы о многих, но как об одном: и семени твоему, которое есть Христос.

Здесь Павел использует новый термин, называя завет Божиими обетованиями. Завет — это не что иное, как обетование, с той лишь разницею, что он не был пока еще открыт, но является лишь знамением [предзнаменованием]. Завет не является законом. Он является даром, ибо наследники не ищут законов или принуждения по отношению к себе, но они ожидают от завета наследства. Посему Павел сначала объясняет термины, а затем использует аналогию и особым образом подчеркивает термин “семя” — “и семени твоему”. “Аврааму, — говорит он, — даны были обетования”, то есть завет был создан для него и дан ему. То есть ему было что-то обетовано и даровано. И ему были даны не законы, но завет о духовном благословении. Таким образом, если мы соблюдаем человеческие заветы или обетования, то почему мы также не соблюдаем заветов и обетований Божиих, ведь человеческий завет — это только аллегорический образ, или “маска” завета Божия? И опять же если мы соблюдаем знамения и символы, то почему мы не соблюдаем того, что эти символы означают? Ибо завет, данный Аврааму, был не человеческим, но Божественным, и он не мог быть нарушен.

Итак, обетования были даны ему не о всех иудеях или о многих потомках, но об одном Потомке [Семени], Который есть Христос. Иудеи не принимают этого павлова истолкования. Они ошибочно полагают, что здесь имеет место неверное написание [формы] числа и что здесь вместо множественного числа [ошибочно] использовано единственное . Но мы остаемся верны мнению Апостола, который не случайно подчеркивает термин “семя”. Он объясняет это воистину по-апостольски: Семя есть Христос. Несмотря на то что иудеи отрицают это, мы имеем достаточно веские аргументы, которые Павел приводил ранее. Этого они не могут отрицать, и эти аргументы также поддерживают настоящее утверждение. Пожалуй, достаточно говорить об аналогии, или аллегорической картине божественного установления, то есть о человеческом завете. Далее он расширяет и применяет этот прием.

17. Я говорю то, что завета о Христе, прежде Богом утвержденного, закон, явившийся спустя четыреста тридцать лет, не отменяет так, чтобы обетование потеряло силу.

Здесь иудеи могли бы возразить: “Бог не удовлетворился тем, что дал Аврааму обетования, но четыреста тридцать лет спустя Он даровал также и Закон”. Распространив Свои обетования, как нечто такое, что не может оправдывать, Бог якобы добавил к ним нечто лучшее, а именно — Закон, так чтобы после его появления — появления, так сказать, более “достойного преемника” — не просто какие-то “никчемные люди”, но исполнители Закона могли получать оправдание его [Закона] посредством. Таким образом, дескать, Закон, последовавший за обетованием, упразднил последнее. У иудеев имеется множество уверток и отговорок подобного рода. Но Павел ясно и четко опровергает такое возражение и убедительно говорит: “Закон не может отменять обетований. Напротив, фактически завет, который был заключен: ‘Семени твоему и т.д.’,— это завет Божий, завет, утвержденный еще до обрезания всего иудейского народа. Ибо обетования, которые содержит Писание, были “письменами”, позже они были скреплены “печатями”, а именно — обрезанием и другими церемониальными законами. Таким образом, Закон, пришедший через четыреста тридцать лет после обетования, не отменил последнего. Он ничего не отнял бы у обетования, даже если бы пришел раньше [чем через четыреста тридцать лет]. Но теперь, когда Закон был дан спустя много столетий после обетования, он [тем более] не делает последнее недействительным”.