Записки сельского священника

Посылка в монастырь есть наказание. Она, действительно, и есть наказание, но только не гостям, а хозяевам его. Обитатели монастырей видели, знали и, может быть, испытали на себе всё, что творится дурного в міре, — и ушли оттуда для тихой, безмятежной жизни. Но наблюдающее за ними и охраняющее их начальство и здесь не даёт им умереть покойно. Оно посылает к ним и туда, куда ушли они, таких людей, которые способны мгновенно извратить всё тихое и святое. Для людей самой строгой жизни эти непрошенные гости — тяжёлое бремя. Если же монашествующие, как люди вышедшие из міра, погрязшего в пороках, и сами не укрепились ещё в добродетельной жизни, то этот пришлый народец послужит им непременно к явной их погибели, так как страсти, после некоторой сдержанности, разгораются ещё сильнее, чем было это прежде («Русская Старина», изд. 1880 г., июль, стр. 473).

Коль скоро в монастыри посылаются люди порочные, в наказание, то монастыри делаются острогами, а этим унижается достоинство и монастырей, и монашествующих.

XLVI.

Лица духовного звания поступают за штат по старости, болезни и суду.

У нас, духовных, всё по-своему, — так и здесь: то, что у гражданского лица называется «выдти на покой», у нас значится лишиться покоя совсем. Мы в міру, как антиподы во всём. Гражданское лицо, прослуживши известное число лет, может оставаться на службе, получать жалованье и, в то же время, пользоваться пенсией. У нас этого не бывает: пенсия выдаётся только тогда, когда человек оставляет совсем службу. Чиновник, заведывающий не больше, как только каким-нибудь столом, или учитель небольшой какой-нибудь школы, получают настолько достаточные пенсии, что могут безбедно существовать весь свой век. По выходе в отставку, они могут жизнь свою назвать вполне «покоем». Священник же, учитель не ничтожной какой-нибудь школы, а целых тысяч народу, сколько бы он ни служил, — во время службы пенсии не получает. Оставить же службу и выдти за штат для него то же, что, выражаясь словами евангелия: взять чашу, полную оцта, смешанного с желчью, и пить её до последнего вздоха; всё горе, вся нужда, все притеснения и бесславие, какие нёс человек в жизни, с поступлением за штат, увеличиваются ему тысячею раз, и он должен терпеть это горе до самой смерти. С оставлением должности человек лишается и того скудного и горького куска, какой имел он в течении своей многострадальной жизни.

Стоя на должности, мы можем ходить по міру и выпрашивать подаяния; вышедши же за штат мы лишаемся и этой горькой возможности к своему существованию; заштатным никто уже не подаёт, доходы за требоисправления прекращаются, конечно, совсем, — и человек, буквально, остаётся без куска хлеба. Поэтому мы и стараемся сидеть на должностях до последней возможности, — когда болезнь и дряхлость истощат последние уже наши силы.

Состоя на должностях, по неимению церковных и общественных домов для квартир, мы вынуждены бываем строить дома свои, но так как продажной земли под усадьбу в сёлах не бывает, то мы и строим их на земле или церковной, или общественной. Пока мы служим, — мы живём в них; но как только оставляем службу, — нас заставляют очистить место и убираться, куда угодно, — и мы продаём их на снос, или своим наместникам и прихожанам за бесценок. Очень часто случается, что за дом не берётся и десятой доли его стоимости. И разорённый, может быть больной и дряхлый старик, не знает, что ему делать и куда идти ему теперь. Если село состоит из государственных крестьян, то они хоть в конце села где-нибудь поставят келью, место дадут наверное. Впрочем бывают случаи, что не дают места даже штатным священникам («Русская Старина», 1881 г., том XXX, стран. 73–74). Дадут место, наверное, и крестьяне, бывшие крепостными, но получившие полный надел, хотя и сопьют «ведёрку». Но если в селе однодесятинники, которые и сами согнуты в бараний рог отцом-благодетелем, которым и самим некуда выпустить курицы, то выпросить место тут не легко. Если усадьба помещичья, и помещик дал крестьянам полный надел, то старикам, и священнику и дьячку, даст место и он; но если землевладелец почитает себя образованным, передовым, гласным земства, предводителем дворянства и кричит на каждом переулке о прогрессе, свободе, цивилизации и пр. и пр., и крестьян своих усадил поуютнее, — на десятинку, — то милости тут уже не жди. Что остаётся тогда делать брошенным всеми старикам? Отыскивать каких-нибудь, хоть дальних, родственников и перетаскиваться к ним, — там поставить себе келью и существовать тем, что Бог пошлёт.

Если священник и дьякон не были под судом, то, чрез год или два, им дадут единовременное пособие из Св. Синода, рублей 50–70 священнику, и рублей 50 дьякону; рублей 25 дадут и причетнику. Но при этом спросят предварительно благочинного: «Имеет ли просящий пособия нужду в пособии и заслуживает ли он его по своему поведению». Отзыв же благочинного не всегда даётся даром.

Если священник и дьякон прослужили не менее 35 лет, то им дадут, чрез несколько лет, и пенсию: священнику 130 рублей, дьякону 65 рублей в год. Пенсия эта есть единственное средство к их существованию. Правда, пенсия совершенно постная, но спасибо и за это. До 1866 года пенсии никому не полагалось совсем; с 1866 года священникам было положено по 90 рублей в год, с 1879 года увеличена до 130 рублей, дьяконам же положена всего только с 1880 года. Причетникам же пенсии не полагается вовсе, хотя бы они и не был под судом и хотя у него весь век его вычитается из его 24–36 рублей годового жалованья по 2% в пенсионный капитал.

Правда, причетнику даётся пособие из попечительства епархии о бедных духовного звания; но опять при условиях: если не состоял под судом и если не имеет родственников, состоящих на службе. И сколько же даётся? 3–4 рубля в год! Извольте существовать на них!

Хороша участь всех заштатных священников; красива перспектива впереди и у меня, если я протяну свой век до дряхлости; но заштатный причетник, — это несчастный из несчастных...

XLVII.

Пенсия даётся только тем священникам и дьяконам, как и в гражданском ведомстве, как сказал уже я, кто не был под судом. Правительство, делая такое постановление, конечно, имело основание; но ему должно быть известно и то, что не все, имевшие несчастье быть под судом, — люди порочные и злонамеренные, и не все честны и благонамеренны те, кои под суд не подпадали. Всем известно, что попадают под суд или, просто, по доверчивости, неосмотрительности, — по своей простоте, или по милости какого-нибудь негодяя; негодяи же остаются чистыми и, «за беспорочную службу», получают и награды, и пенсии. Тяжело нести наказание до конца жизни и быть лишенным покровительства правительства и поддержки на старости лет и по действительной вине; но в тысячи раз тяжелее нести это невинно. Невинно же попасть под суд и быть осуждённым ничего нет легче, и именно потому, что суды-то наши часто напоминают собою известную тираду из Феклуши: «Говорят, такие страны есть, где и царей-то нет православных, а салтаны землёй правят. В одной земле сидит на троне салтан Махмут турецкий, а в другой — салтан Махмут персицкий; и суд творят они, милая девушка, надо всеми людьми, и, что ни судят они, всё неправедно. И не могут они, милая, ни одного дела рассудить праведно, такой уж им предел положен. У нас закон праведный, а у них, милая, неправедный; что по нашему закону так выходит, по ихнему всё напротив. И все судьи у них, в ихних странах, тоже всё неправедные; так им, милая девушка, и в просьбах пишут: — суди меня, судья неправедный! А то есть ещё земли, где все люди с пёсьими головами».

Мне хорошо известны таких, например, два господина, каких вряд ли найдётся и у самих салтанов, которым так и пиши: «суди меня судом неправедным», которые, если б и захотели судить судом праведным, — так не могут: «такой уж предел им положен», даром, что и родились, и живут на русской земле, даром, что и «закон у нас праведный». Один делал зло из жадности к деньгам, а другой делает его, просто: «такой уж, должно быть, предел ему положен». Попадись к таким под суд, — ну, и пропал на веки.