Птицы небесные. 1-2 части

Чем больше привыкаешь к весу рюкзака, тем меньше ощущаешь его тяжесть. Попутных машин не было, но мы бодро уходили все дальше и дальше в верховья реки. Там, где Оби-Хингоу, разделяясь, уходила влево, мы перешли клокочущую реку по длинному раскачивающемуся подвесному мосту и пошли вверх по притоку, берущему свое начало в ледниках Дарвазского хребта. Ущелье стало уже, а горные пики — более высокими, удивляя своими остроконечными вершинами, похожими на небесные золотистые знамена, стоящие на постаментах могучих горных кряжей.

На каждом привале мы доставали четки и молились, наслаждаясь горным безмолвием, нарушаемым лишь посвистом синиц. Река сделалась тихой, словно ручной, и перекатывалась по камням с ласковым плеском. Вдоль песчаных берегов, по колено в воде, стояли кусты бледно-зеленого ивняка, окуная свои длинные спутанные пряди в светлые волны реки. Я сидел с четками, прислонившись спиной к большому камню. Мои друзья сидели рядом, тихо молясь. Солнце светило из-за спины. Перед глазами огненными языками каменного пламени сияли вершины. Постепенно это прекрасное зрелище начало как будто отодвигаться и меркнуть, словно не осталось ни одного предмета, который бы привлек взор. Не было ни света, ни темноты, но только непередаваемый покой источался откуда-то из глубины души, все превращая в живое и дышащее покоем безбрежное пространство невыразимого счастья. Но даже оно отошло, и осталось нечто неведомое, не имеющее ни конца, ни начала, но в этом несказанном «нечто» была жизнь и оно само было истинной жизнью, безусловной, не требующей ничего, что могло бы дополнить ее или умалить. Теперь уже ум не желал возвращаться из этой безграничной жизни в маленькое скорчившееся у камня существо, в котором ему нужно было снова жить, двигаться и говорить.

Меня привели в чувство попытки друзей расшевелить мое тело. Они дергали меня за руки, дули в лицо, а Виктор щекотал мне нос травинкой, надеясь щекотаньем вернуть меня к действительности. Еле разомкнув губы, я с усилием произнес: «Подождите…», пытаясь сказать, что скоро я поднимусь, и мы пойдем дальше, но ум снова начал входить в безбрежность, наполненную Богом. Мои доброжелатели пытались поднять меня с земли за руки и тормошили за плечи. В конце концов их усилия увенчались успехом. Я с трудом открыл глаза и попытался встать. Они помогли подняться, и я пошел, слегка пошатываясь, следом за своими спутниками. Мы прожили на высокогорных полянах у реки два или три дня. Все это время я лежал в палатке и молился. Мои друзья молились тоже, пока наша еда не подошла к концу. Тогда мы поспешили в обратный путь.

В этом походе мы крепко сдружились с Виктором. Он сделал много отличных фотографий и было видно, что красота горной природы и величие Памирских вершин тронули его душу. Киевлянин был более сдержан, но доволен своими впечатлениями. Они спешили вернуться на свою метеостанцию, которую оставили на попечение редактора. Но этот поход с молитвой по горным тропам и ущельям настолько впечатлил Виктора, что он тут же уволился с метеостанции, чтобы иметь свободное время на путешествия по горам. Он начал сотрудничать с местным издательством как прекрасный иллюстратор детских книг. Что касается Петра, то его жена все больше становилась недовольна религиозными поисками мужа. Их скорый разрыв уже был предрешен. В несколько дней он рассчитался на работе и устроился на гидрометеостанцию, став ее безсменным начальником.

Ранней весной вместе с художником мы совершили поездку в Гарм, где он хотел сфотографировать виды хребта Петра Первого, а для меня эти места были воспоминанием о хороших людях, встречу с которыми подарила мне жизнь. Любуясь величавой панорамой огромной реки, омывающей подножие передового хребта Памира, я не смог удержаться от стихотворного вдохновения при виде бледного диска луны, выплывающего из застывшего нагромождения мощных ледников, лежащих на плечах заоблачных горных великанов.

В Душанбе я уговорил родителей отдать мне маленький флигель во дворе, где устроил себе жизнь по Пештовинскому образцу: стал жить без всякой мебели. Постелив курпачу, тонкий азиатский коврик, я спал, молился, читал и даже печатал на пишущей машинке, сидя на полу. Мама была шокирована моим восточным аскетизмом, но для меня это было самым простым и привычным образом жизни. Сидя на полу с книгой, у раскрытого настежь окна, слыша распевающих на все голоса скворцов, я любовался нежными молодыми листьями винограда, насквозь просвеченными весенним солнцем, словно детские ладошки на свету, и мне казалось, что я чувствую биение каждой жилки на нем и каждое дыхание легкого ветра в бездонном небе, скользящем сквозь листву. Поэтому сочинять стихи не требовалось, они писались сами.

Все эти стихотворения появились в журнале «Памир», а некоторые другие стихи периодически печатались в газете «Комсомолец Таджикистана», где художественным редактором в отделе поэзии работала талантливая молодая поэтесса, уже издавшая несколько поэтических сборников. Когда я принес домой только что вышедший из печати журнал и несколько газет со стихами, мама, прочитав их, прослезилась, а отец, водрузив на нос старенькие очки, внимательно прочел все стихотворения:

— Стихи — это хорошо. Главное — сказать кратко. Пиши дальше. Мне нравится.

Этот всплеск поэтического творчества каким-то образом повлиял на нового начальника гидрометеостанции и на художника. Оба написали по несколько стихотворений, и на этом их поэтический пыл угас. Но зато у архитектора этот творческий порыв талантливо проявился в другом направлении — он создал серию интересных графических работ о горах, которые были отобраны на столичную художественную выставку в Душанбе. Пока я продолжал жить в Пештове, наблюдая как подрастает сын Авлиекула, который стал уже слишком тяжелым, чтобы носить его на руках, жена родила еще одного сына и дом наполнился детским плачем.