Собрание сочинений. Переводы: Евангелие от Матфея. Евангелие от Марка. Евангелие от Луки. Книга Иова

Комментарии к Евангелию от Марка

{стр. 207}

От Марка святое благовестие. Мы сочли желательным сохранить по соображениям семиотически внятной для каждого формульности традиционную в церковнославянско-русском языковом обиходе передачу греческого κατά Μάρκου — «от Марка», хотя во множестве более обычных контекстов κατά передается русскими лексемами «по», «сообразно», «согласно», и ряд новейших переводов Евангелий этому следует. Идиоматика русского языка, как всякого живого языка, имеет свои особенности; хотя вариант «по Марку», казалось бы, должен быть привычным хотя бы благодаря обыкновению переводить заглавия Passionen Баха — «Страсти по Матфею», «Страсти по Иоанну», — однако встречаемая на каждом шагу газетная шуточка «страсти по…», предполагающая, помимо ослабления вкуса и респекта, совершенно искаженное восприятие простого логического смысла конструкции, заставляет думать, что именно для современного уха привычный оборот звучит более внятно. — Древность подобных, выражаясь на языке православной традиции, «надписаний» (т. е. заглавий) канонических Евангелий в современных исследованиях часто без всякой аргументации считается заподозренной; однако она является предметом весьма аргументированной защиты в статье: М. Hengel, Die Evangelienbberschriften, Sitzungsberichte der Heidelberger Akademie der Wissenschaften, Philosophisch-historische Klasse, 4, Heidelberg, 1984 (переиздано в англ переводе в кн.: Studies in the Gospel of Mark, III, p. 64–84).

1:1 Начало. Книга Бытия, а вместе с ней и Тора (Пятикнижие) и весь канон Ветхого Завета открывается словами «В начале» ([берешит]). Еврейский читатель был приучен относиться с большим {стр. 208} вниманием к тому, какая буква стоит в начале священного текста; иудейская традиция сохранила рассуждения о том, почему первая буква текста Торы — именно (бэт), а не какая-либо иная литера (это объяснялось тем, что с этой буквы начинается корень глагола [берах] «благословлять» или тем, что ее форма, напоминающая скобку, выражает запрет спрашивать о том, что было до сотворения мира (см. Bereshith rabba I); изображался спор всех букв алфавита за привилегию стоять на этом почетном месте, и проигравшие буквы получали в утешение компенсацию — право сыграть особую роль в других эпизодах Священной Истории и частях Торы (например, с к будет начинаться Декалог, см. Aboth d'rabbi Nathan 31, Beth Hamidrash 1, 62–63). Начальное христианство унаследовало эту чуткость к символике букв: в той же новозаветной книге — Откровений св. Иоанна Богослова, или Апокалипсисе, — где мы встречаем числовое значение имени «зверя», мы находим также характеристику Иисуса Христа как Первого и Последнего: «Альфа и Омега» (Откр 1:8 («Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель»), 22:13 («Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний»); ср. аналогичное употребление алефа и тава, первой и последней букв еврейского алфавита, в применении к Богу Ис 41:4 («Кто сделал и совершил это? Тот, Кто от начала вызывает роды; Я — Господь первый, и в последних — Я тот же»)). В этой связи трудно не заметить, что вторую букву (еврейского) алфавита, открывавшую Писание Ветхого Завета, в Евангелии от Марка сменяет первая буква (греческого) алфавита — альфа (ΑΡΧΗ). В зачинах всех четырех Евангелий так или иначе выражена идея «начала» — нового начала, сопоставимого по своему значению с сотворением мира, — и потому отсылка к началу Книги Бытия. Первые слова Мт — «книга происхождения» (βίβλος γενέσεως); во вводном посвящении Лк мы встречаем слова «от начала (άπ' αρχής)»; наконец, пролог Ио открывается той же формулой «в начале» (εν άρχη = [берешит]), что и Тора. В этой связи можно вспомнить также начало Книги Осии в версии Септуагинты, в котором тотчас за «надписанием» книги следует: «Начало (αρχή) слова Господня к Осии»; в масоретском тексте этому соответствует просто «Слово Господне, которое было к Осии…».

Благовестия Иисуса Христа — греч. ευαγγελίου, «евангелия». Мы имеем именно здесь совершенно уникальную возможность увидеть эту лексему в самый момент семантического изменения, когда изнут{стр. 209}ри старого значения, характерного, скажем, для Посланий апостола Павла, когда денотатом является христианская проповедь вообще в своем качестве возвещения «благой вести»/«доброй новости» о Христе в любой устной или письменной форме, — впервые проявляется привычное нам значение существительного «Евангелие» (текст и жанр литературно фиксированного повествования о деяниях, словах, крестной смерти и воскресении Иисуса Христа [ 2]). В первом значении «благовестием» можно назвать всю христианскую духовную литературу, включая, например, те же апостольские послания, второе значение делает возможным движение к отбору канонического «Четвероевангелия». Ср. М. Hengel, Die Evangelienbberschriften, Sitzungsberichte der Heidelberger Akademie der Wissenschaften, philosophisch-historische Klasse, 4, 1984 (M. Hengel, Studies in the Gospel of Mark, p. 64–84). Парадокс словоупотребления в начале Мк — в том, что оно равномерно совмещает обе семантические возможности: прежнее значение остается во всей своей полноте, но производит из себя самого второе значение. В свете этой двузначности {стр. 210} стоит и предшествующее слово «начало». Αρχή τού ευαγγελίου означает сразу, во-1-х, «вот как началось со знаменательного выхода на проповедь Иоанна Крестителя мессианское время и благая весть об этом времени», и во-2-х, «здесь начинается текст вот этого Евангелия» (во втором случае формула функционирует, если угодно, как продолжение заглавия). Разумеется, было бы крайне неразумно видеть в такой живой семантической двузначности (не включающей, однако, ни малейшего смыслового противоречия, поскольку написанное Евангелие и есть акт благовестия, а начаться ему естественно с проповеди Иоанна, которая была одновременно знамением начала и вестью, т. е. словом об этом начале), — что-то вроде сознательно усложненной умственной игры. Насколько мы можем об этом судить, для автора, как и для предполагаемого им читателя, подобная возможность была решительно чужда. В этой же связи неуместным педантством представляется вопрос, часто ставимый современными комментаторами: следует ли видеть в словосочетании «благовестие Иисуса Христа» грамматическую конструкцию genetivus objectivus («благовестие о Иисусе Христе») или genetivus subjectivus («благовестие, осуществляемое Иисусом Христом»)? По смыслу все это едино: Иисус Христос есть одновременно и Предмет благовестия, и как бы Воплощение самого этого благовестия, и его Возвеститель, — а на редкость живой синтактико-интонационный строй повествования Мк, постоянно готовый к анаколуфам и т. п. проявлениям внешней нерегулярности высказывания, совершенно не утрачивая при этом непосредственной ясности, допускает такого рода живые смысловые наложения, делает их оправданными.

Для понимания особой знаковой роли при начале эры мессианского «благовестия», которая принадлежит выходу на проповедь Иоанна Крестителя, важно иметь в виду, что, например, тексты Кумрана постулируют ожидание двух Мессий-Помазанников — Священника из рода Аарона и Царя из рода Давида (1 QS 9, 11; 1 QSa 2, 12; 1 QM 5, 1; ср. И. Д. Амусин, Кумранская община, М., 1983, с. 162–167; L. Н. Silberman, The Two «Messiahs» of the Manual of Discipline, Vetus Testamentum, 5, 1955, 1, pp. 96–106; H. W. Kuhn, Die beiden Messias in den Qumrantexten und die Messiasvorstellungen in der rabbinischer {стр. 211} Literatur, ZAW 70, 1958, S. 200–208; R. В. Laurin, The Problem of Two Messiahs in the Qumran Scrolls, Rev Q 4, 1963, p. 39–52). О том же говорится в апокрифическом сочинении «Заветы Двенадцати Праотцев» (Testamentum XII Patriarcharum, Reuben 6, 7–12, Dan 5, 10 е. а). Отголоски учения о двух Мессиях встречаются и в средневековой еврейской традиции (ср. V. Sadek, Der Mythus vom Messias, dem Sohne Josephs, Archiv Orientalni, Praha, 33, 1965, 1, S. 27–43). Если Христос есть Мессия-Царь из династии Давидидов, то Иоанн как Его «Предтеча» есть предшествующий и подчиненный Мессия-Священник из священнического рода. Самое слово «Мессия» (евр. [машиах], арам. [машиха]), в своей греческой форме «Христос» (Χριστός) закрепленное в христианской традиции исключительно за Иисусом (и отвергаемое левитом Иоанном, отвечающим левитским посланникам, в приложении к себе, Ио 1:20), само по себе, как известно, означало просто «помазанника» и при Кумранской словоупотреблении не имплицирует приравненности обоих «Помазанников»; в недавно опубликованном (R. Н. Eisenmann und M. Wise, Jesus und die Urchristen. Die Qumran-Rollen entschlbsselt, Gbtersloh, 1993, с нарочито сенсационными комментариями) и в любом случае чрезвычайно важном, хотя, к сожалению, весьма фрагментарно сохранившемся отрывке 4 Q, 246 2 (1) применительно к центральной фигуре употребляется словосочетание «Сын Божий». Впрочем, интерпретация этого отрывка вызывает дискуссии (имеются даже попытки отнести это именование к одиозному самопревозношению языческого государя). Едва ли можно согласиться с попыткой полностью редуцировать саму по себе концепцию двух Мессий к политическим комбинациям, порожденным в свое время простой необходимостью совместить чаяние царя из Давидовой династии с существованием Хасмонейской династии (напр., в кн.: Тексты Кумрана, Введение, пер. и комментарии А. М. Газова-Гинзберга, Μ. Μ. Елизаровой и К. Б. Старковой, СПб, 1996, с. 15–16); у таких народов, как евреи кумранско-евангельских времен, даже концепции, имеющие свои прагматические корреляты, сохраняют мистическое измерение. Это измерение весьма ощутимо в идее Мессии-Священника как Предтечи, чье выступление является эсхатологическим знамением. Для {cnh/ 212} точности можно отметить, что тема дуальности Помазанников в различных Кумранских текстах трактуется по-разному: в т. н. Двух колонках первенство как будто принадлежит Священнику, протягивающему за мессианской трапезой руку к хлебу ранее «Мессии Израиля» (1 Q Sa II, 17–21). Недаром Лк с такой обстоятельностью повествует о рождении Иоанна и о его ааронидском происхождении (1:5 («Во дни Ирода, царя Иудейского, был священник из Авиевой чреды, именем Захария, и жена его из рода Ааронова, имя ей Елисавета»)). В определенном смысле это подчиненное, но необходимое присутствие Иоанна в истории Иисуса соответствует присутствию Иоаннова предка Аарона в истории Моисея; оно необходимо как знамение, удостоверяющее подлинность наступления мессианского времени (евр. [йемот ha-машиах] «дней Мессии»). — Ааронидский аспект явления Иоанна, так подчеркиваемый в рассказе Лк о его родителях, не противоречит его соотнесенности с парадигмой пророка Илии (ср. Ио 1:21 («И спросили его: что же? ты Илия? Он сказал: нет. Пророк? Он отвечал: нет»), где Иоанну задают характерный вопрос, не Илия ли он, на который он, впрочем, дает отрицательный ответ). Как известно, Илия, жизненный путь которого, согласно 4 (2) Цар 2:1–12, завершился восхождением в огненной колеснице на небо, воспринимается в еврейской традиции как вечно живущий, не узнаваемый людьми странник, могущий незримо присутствовать на обрезании младенца и т. п.; соответственно ему принадлежит отчетливая эсхатологическая функция, эксплицитно выраженная в апокалиптических преданиях. Имея их в виду, ученики спрашивают Христа о мессианском времени: А как же книжники говорят, что «прежде должно придти Илии»?» (Мт 17:10). Отвечая им, Христос, по-видимому, указывает на некую парадигматическую симметрию между фигурами Иоанна и Илии. Здесь стоит вспомнить, что некоторые мессианские предсказания имеют в виду даже не две, а три мессианские фигуры — наряду со Священником Царю предшествует еще Пророк. Иоанн совмещает в себе и тот, и другой аспекты. Далеко не случайно, что проповедь Иисуса начинается тогда, когда проповедь Иоанна, заточенного в темницу, приходит к концу (Мк 1:14 («После же того, как предан был Иоанн, пришел Иисус в Галилею, проповедуя Евангелие Царствия Божия»)).