Беседы с патриархом Афинагором

Я

Поэтому вы и взяли Эммаус как символ, чтобы обозначить тот исторический путь, который вы проделали вместе с Павлом VI после встречи в Иерусалиме.

Он

Открыв для себя любовь Христа — это значит тоже открыть, что мы братья. Но то, что у Христа были друзья, то, что для Него существовали различия между людьми, не означает, что кого–то Он любил меньше. Ибо Он каждому оказывает тайное предпочтение. На этом, мне кажется, строится и глубинный принцип духовной жизни людей — не следует сравнивать, Всякий человек неизмерим. Кто может измерить чьловека, кроме любви, которая как раз ничего не верит? Человек несравним. Христос не сравнивает. Он безмерно любит каждого. Поучимся этому, отправляясь к людям.

Я

Я заметил: когда вы принимаете кого–то, вы как будто забываете, значит ли этот человек что–либо или не значит, чтобы принадлежать ему всецело.

Он

Не знаю. Я — человеческий атом среди тысячи других, я знаю лишь то, что каждый обладает бесконечной значимостью. Но оставим это. Вернемся к простоте Иисуса, что глубже самого глубокого богословия. Эта простота становится высочайшей в притчах. Для меня всего ближе притча о Добром Пастыре. Еще ребенком я вырезал и выделывал для игры пастушьи палки.

Я

И стали пастырем людей.

Он

Чтоб быть заступником, быть слугой. Единственный Пастырь — это Он. Только Ему открыт вход в овчарню. Он зовет Своих овец по имени. Он — Пастырь, Он же и дверь овцам. Мы входим Им, Он знает тайное имя каждого из нас.

Я

То имя, что написано на белом камне, о котором говорит Апокалипсис. Именуя нас, Он дарует нам бытие,

Он

…И мы входим и выходим, и находим пажить. Мы входим Им и находим чашу, мы выходим Им и находим ближнего.

Вот оно чудо! Неприступный Бог делается нашим другом. Вы — друзья Мои, — говорит Он нам. И эта радость неисчерпаемая!

Потому что Он возлюбил много.

Oti igapisen poli.

Церковь и христианство

Однажды вечером в Фанаре патриарх знаком пригласил меня присесть у его стола. Подперев голову руками, он, казалось, целиком ушел в какие–то тягостные мысли. И вопрос, который у него вырвался, прозвучал как стон.

Он

Что мы наделали? Что натворили? Христос покинул нас. Мы прогнали Его. Гордостью, ненавистью фарисейством мы изгнали дух Евангелия. И Христос ушел от нас.

Где Он теперь? Бродит странником, незнакомцем среди бедняков, униженных, обездоленных нашей земли? Может быть, ныне Он в Индии, в Африке? Среди тысяч одиноких людей в больших городах? Но мы–то не можем без Него жить, не можем. Нам нужно Его найти.

Я думаю о матери Марии, спасшей жизнь многих евреев и погибшей в Равенсбрюке. Молодая русская революционерка после бурной политической и лич–1 ной жизни в эмиграции стала монахиней, но не для того, чтобы запереться в монастыре, а затем, чтобы отдать себя служению малым сим и конкретным их нуждам. Это были марсельские докеры, горняки Пиренейских рудников, наркоманы и алкоголики, которых она находила в канавах и которым несла человече–кое милосердие, затем евреи, носившие желтую звезду, и ее сокамерницы в Равенсбрюке… В поезде между двумя посещениями больных или рабочей бедноты она писала стихи. В одном из них говорится об это уходе Христа:

Он жил средь нас. Его печать лежала

На двадцати веках. Все было в Нем.

Вселенная Его лишь отражала.

Не так давно, спокойным, серым днем,

Ушел из храмов и домов убогих

Один, босой, с сумой, с крестом, с огнем.

Никто не крикнул вслед. Среди немногих,

Средь избранных царил такой покой,

Венцы сияли на иконах строгих.

А Он проплыл над огненной рекой

И отворил тяжелые ворота,

Ворота вечности, Своей рукой.

Ничто не изменилось…

* * *

Я

Он — инкогнито на дорогах мира… Однако несмотря на наши разделения, несмотря на жестокосердие паше, Он остается верным Своей Церкви…

Он

И в этом–то заключается трагедия: мы изгнали Его как раз оттуда, где Он всецело отдает Себя в чаше. Церковь разделенная раздирает Своего Господа, тогда как вся она должна стать единой и живой чашей, из которой энергия Божия изливается на всех людей.

Но мы–то, мы–то довольны собой! Мы — чистые, истина с нами, и мы осуждаем других. Но жизнь и история рядом с нами, они стучатся в дверь Церкви, чтобы задать ей вопросы о конце мира. Все меняется. Научная революция, которая совершается в мире, изменяет не только условия жизни, но самого человека, его воспитание, его отношения к женщине, его психологию; завтра, может быть, она изменит и его наследственность, его характер. Не в том дело, что наука и техника построят мир без Бога, как иногда говорят. Но они поставят человека перед вопросом, который будет становиться все настоятельней, о том куда все это ведет, какой смысл все это имеет, и какой смысл имеет прежде всего его собственная жизнь… Сам атеизм меняется. Он делается той атмосферой индифферентности, которая порабощает массы людей. Видоизменяется и коммунизм, на свет появляются новые тенденции. То он остается или вновь становится псевдорелигией, то — не более, чем алиби для нового правящего класса, то он обмирщается и переносит упор на технику социальной организации…

Я

Теперь на Западе наблюдается возникновение подлинного мистического атеизма, который в наркотиках, трансе, эротизме или игре в революцию стремится компенсировать подлинные религиозные эмоции, отказываясь при этом от личного Бога и неотвратимо обрекая человеческую личность на разложение и распад. Этот мистический атеизм находит опору в индийской духовности, более или менее искаженной…

Он

Я наблюдаю за этим движением в современной греческой мысли. И здесь повторяется та же трагедия: если столько искателей неведомого обращается к йоге или азиатским религиям — к «святой Азии», как сказал Сикельянос, — то лишь в силу того, что христианство покидает его дух, в силу того, что оно не умеет обращаться к человеку индустриальной цивилизации… Сегодня, однако, история не может обойти решающие вопросы. Наука, техника, возникновение планетарного человека — все это требует объяснения. Человечество всматривается в загадки вселенной и оказывается внезапно на пороге тайны — чтобы обрести Бога или развал. Распад материи и распад душ одновременно порождают ничто и бесконечное. Где же Церковь в этот решающий час? Что она делает? Каким ликом мы ее наделяем? Мы говорим: Церковь–по люди–то видят нас. И что они видят? Что они видят?

Через несколько дней в Халки патриарх возвращается к этой горестной теме. Внезапно, как это часто он делает.

Он

Людям Церкви больше всего недостает Духа Христова, смирения, самоотречения, незаинтресованного подхода, способности видеть лучшее в другом. Мы робеем, хотим сохранить то, что устарело, потому что мы привыкли к этому, мы хотим быть правыми перед лицом других. Под стереотипными формулами условного смирения мы прячем дух гордости и властолюбия. Мы остаемся в стороне от жизни.

Он встает и начинает ходить большими шагами. Голос его становится более жестким, под конец он почти кричит.

Он

Из Церкви мы сделали организацию, одну из многих других. Все силы наши ушли на то, чтобы поставить ее на ноги, ныне они уходят на то, чтобы она действовала. И она действует, более или менее, скорее менее, чем более, но действует. Только (теперь он кричит — это единственный раз, когда я видел его кричащим) она работает как машина. Работает как машина, а не живет.

Я

Одна из тем, которая чаще других встречается в ваших посланиях, это различие христианства и Церкви

Он

Я говорил вам, Христос и христианство пребывают повсюду. Христос необходим нам, без Него мы ничто. Но Он не нуждается в нас, чтобы действовать в истории. Вся история человечества, начиная со дня Воскресения, и даже со дня творения, вся история пронизана христианством.