Старчество на Руси

В своих письмах страдающий старец и позднее утешался тем, что часто приводил наизусть выписки из различных служб, псалмов, молитв. Божественная служба была одним из важных слагаемых батюшкиного руководства: в богослужении он находил силу многих своих поучений, наставлений к жизни подлинно духовной, необходимых для созидания внутреннего человека. Часто в своих письмах батюшка ссылался на текст ирмосов, повествующих о пребывании пророка Ионы во чреве китовом, – пребывание, которое так похоже было на его плачевное бытие в лагере. Ссылки были и на различные псалмы, которые батюшка хорошо помнил и которыемоглииносказательно изложить в письме его печаль и душевную тугу. Поминал батюшка и трех отроков, сущих в пещи Вавилонской...

За время почти трехлетнего пребывания в заключении (лагерь два раза менялся; третий, последний, был под городом АлАтырь) батюшка один раз смог поздравить свое стадо духовное с праздником Светлого Христова Воскресения. «Христос Воскресе!», – пишет он на Пасху сурового 1937 года, и продолжает: «Очистимдуши наши – дапросветитОн их светом Своего Воскресения!». Ниже в том же письме, говоря о горьком состоянии своей души, батюшка добавляет: «Я еще в страстных днях, а вы по получении сего, будучи в пасхальных, не скорбите, но сорадуйтесь Воскресшему, изрекшему женам мироносицам: “радуйтеся!”».

Но радость духовных чад батюшки уже в дни Cветлой седмицы этой Пасхи была омрачена внезапной смертью его друга и брата архимандрита Никиты, о котором сам батюшка очень скорбел и тужил; эта скорбь прибавлялась к скорбям его лагерного бытия и оттого очень обострялась. К августу именно этого трудного года, когда болезнь прогрессировала, строгости увеличивались и батюшка потерял своего большого духовного друга, относятся одни из самых замечательных строк его писем, написанных с великим дерзновением.

«Мы далеки от суетных учений века сего, – пишет батюшка в этом достопримечательном письме, – нам дорого одно: “Бог явися во плоти, оправдася в Дусе”, нам радость и веселие сердца: исповедывать Господа Иисуса Христа во плоти пришедша, в этомвсеився сутьицельнашей жизни – “Слава Тебе, Христе Боже, апостолов похвало и мучеников веселие, ихже проповедь Троица Единосущная”! Примите это умом и сердцем и будьте тверды, не стыдясь лица человеческого». Продолжая поразившую его мысль, в постскриптуме этого письма батюшка пишет: «Мы в сердце пред Богом сознаем и чувствуем себя во всем виновными и грешными, – пред властьми же мира сего ни в чем же прегрешихом».

Так было дано назидание, дана заповедь остающимся в миру и непрестанно скорбящим духовным чадам. Они получили твердыню и жезл, они воодушевились после этих слов тем более, что годы были суровые и кончина их старца приближалась.

Всяко предаваясь «в волю Владыки» своего, батюшка вместе с тем писал иногда кратко: «лиси язвины имут», – иногда же более подробно: «Душа, будучи оставлена “одна” (“и ждах соскорбящаго и не бе, и утешающаго – и не обретох...”), как было с Ним во оном приснопамятном Саду садов <...> скорбит и за вас, и за себя...».

Кончины своей батюшка все время ждал, так как был тяжело и серьезно болен, сопоставлял свою участь с судьбой мученика Хрисогона, которому в тюрьме оказывала попечение святая великомученица Анастасия, и еще в одном из своих начальных писем вспоминал слова святителя Григория Богослова: «Христе мой! В какой стране окончатся дни пришельствия моего? враг ли или служитель Твой будет при кончине моей?..». Но вместе с тем схиархимандрит Игнатий сам напоминал себе слова любимого им отечественного подвижника святителя Игнатия Брянчанинова, что «Господь являет Свою помощь не снятием креста, а облегчением в несении его».

Кончина батюшки от тяжелой пеллагры произошла на четвертом году его заключения – срок, который он сам не ожидал пережить. О кончине этой, как писал неоднократно сам батюшка, «только и надо (было) помышлять, <...> только и надо (было) ждать – как вожделенного конца – как соединения со Христом». За несколько дней до кончины, описывая свое состояние, старец писал: «Чем дело кончится – не знаю. Но пути человеческия исправляяй – всявесть». Здесь же старец просил прощения у своих духовных детей. Кончина батюшки была одинокой, никто из близких не успел приехать. Уже дрожащей рукой батюшка схиархимандрит Игнатий оставил завещание:

«Мир дальним, мир ближним, мир всем любителям – сего мира носителем по мере сил старался быть я, к сему миру хощу отъити и этот мир оставляю вам, этот мир».

Здесь удобее молчание, так как завет этот – не обычное писание человеческое, это завет нового священно– и преподобно-мученика схиархимандрита Игнатия.

Послесловие

Старчеству как церковной дисциплине, cтарчеству русскому, жизни отдельных русских старцев и их деятельности посвящено достаточное количество исследований. Каждый из этих трудов несет на себе печать индивидуальных особенностей автора и его стиля, отпечаток времени, когда были написаны эти исследования. Некоторые факты подаются стереотипно, язык многих исследований устарел, не отличается выразительностью, и вместе с тем встречаются исследования большой глубины и значительности, пытающиеся изложить по существу неизобразимые глубины человеческого духа в таком явлении, каковым представляется старчество. Некоторые авторы трактуют старчество как явление строго церковное, другие считают необходимым сопоставить глубины психологии старческого делания с мыслями и вопросами великих писателей, русских по преимуществу. Наряду с этим нам представлялось необходимым в нашу эпоху, когда ХХ век завершает счет своих последних лет, еще раз коснуться вопроса о старчестве.

Прежде всего – этого вопроса мы почти не касались в тексте – старчество (в его широком понимании) заложено в основу жизни человеческого общества, в основу государства и семьи, в условия жизни больших и малых человеческих коллективов. Там, где есть согласованность руководства и исполнения, где действует негласный, сам собой понимаемый принцип послушания младших старшему, там жизнь человеческой ячейки здорова и крепка. Высказанное мнение, несомненно, спорно и может вызвать ряд возражений, но здесь мы говорим не о старчестве как таковом, а о тех основах, на которых оно покоится и которые уходят глубоко в жизнь человеческих объединений.

Если обратиться к старчеству в бытии монашеском, к старчеству как таковому, следует вспомнить слова маститого старца Зосимовой пустыни схиигумена Германа, что «без старчества не может быть и монашества». Если принять это свидетельство великого делателя старчества, станет очевидным, что в тех обителях, где созидался подлинный внутренний подвиг, старчество было насаждено и укоренено. Мы можем сделать таким образом вывод, что и в Печерской обители во времена Киевской Руси, когда устроял монастырь преподобный Феодосий, старчество было представлено в подлинном своем виде, в истинном своем смысле. Несомненно, что принципы старческого делания укрепляли обитель преподобного Сергия, а сам славный авва ее был делателем старчества, носителем его великих идей и чУдного преобразования внутреннего человека. Нам станет понятно, что истоки русского старчества, его особенности и развитие, возмужание мы должны искать в истории великих лавр, начиная с самой проповеди Евангелия на Руси, с момента ее крещения. Старчество как живой организм, выражающий сущность христианства, присуще русской Церкви, деятельности ее преподобных с самого начала насаждения Евангелия в русской земле.

Из Сергиевой обители в эпоху еще незавершенного монголо-татарского ига это живительное духовное начало было разнесено по всему лицу русской земли бесчисленными учениками преподобного Сергия Радонежского. В летописях как крупных, так и малых монастырей, преимущественно на Севере и в окрестностях Москвы, мы можем прочитать живописные и поучительные повести о том, как образовывались новые обители, как формировались руководители этих новых собраний монахов, как жизнь духовная созидалась там, где было преемство в духовном делании.