Письма из ада

Вот в чем дело: я праздновал тридцатый год моего рождения в чужих краях. Мы оставили родину втроем, а возвращались из дальних стран вдвоем, и я был в самом мрачном настроении духа. На земле все чудно устроено: за каждую печаль мы получаем воздаяние. После того как я жил месяцами, не принимая ни малейшего участия во всем окружающем меня, вдруг жизнь опять улыбнулась мне: я нашел себе новую заботу, новый интерес в лице мальчика лет девяти, горевавшего о потере матери и возбудившего сострадание во мне. Мать его принадлежала к цыганскому табору и была известна лишь под именем Марфы. Однажды нашли ее тело лежащим в кустах. О происхождении Марфы и ее сына никому ничего не было известно, мы надеялись узнать о нем по странному рисунку, вырезанному на его правой руке и представлявшему лебедя с другими непонятными иероглифами. Все отказывались от ребенка, и я из сострадания взял его к себе. Он потерял все, чем дорожил, и я тоже - этого было достаточно для нашего сближения. Он был одет в лохмотья, густые черные локоны окружали в беспорядке его красивое лицо, могущее служить моделью для Рафаэля и Мурильо. Он был необузданный, пылкий, дикий, но добрый мальчик. Может быть, именно этот характер его, столь напоминающий мне самого себя, способствовал тому, что я сильно привязался к Мартыну. Он стал для меня и развлечением, и забавой. То я строго порицал его дурные наклонности, то давал ему полную волю, но я любил его искренно.

С своей стороны Мартын привязался ко мне со всею пылкостью своей горячей души. Бывало, если я сердился на него, он готов был на все, чтоб искупить свою вину и вымолить мое прощение. В такие минуты он потерпел бы от меня безропотно самое жестокое обращение. Но когда Мартын вырос, в нем выросли и самолюбие, и самонадеянность, и упрямство. Настало время, когда он не захотел повиноваться мне; я был тверд, как скала, и он в негодовании ушел от меня, чтоб никогда не возвращаться... Вскоре после своего отъезда он написал мне предложение покориться ему или забыть его навсегда. Письмо его осталось без ответа, а между тем я любил его и меня мучила мысль, что я сам не сумел воспитать его и теперь окончательно погубил! Тогда-то я захворал болезнью, подкосившей меня. На смертном одре я получил второе письмо от Мартына; но в этот раз он писал самым смиренным тоном, просил прощения и говорил, что имеет что-то важное сообщить мне о ком-то, о мужчине ли или о женщине - не говорил. Я был столь слаб, что не мог ответить, а другим не хотел поручить. Меня преследовали и сомнения, и сожаления до последнего вздоха. Беспрестанно я спрашивал себя: "Не погубил ли я его? О ком хотел он делать мне сообщения? О ней? Или о нем?! И здесь, за могилой, вопросы эти еще более отравляют мои думы, не оставляя меня ни на мгновение.

Третье письмо

He знаю, сколько времени продолжалась ночь. Наконец настало утро, если так можно называть едва мерцающий свет. Говорят, он из рая доходит до нас, несчастных осужденных. Осужденные?! Нет, мы не судились еще; теперешние муки это последствия нашей жизни на земле! Наказание еще впереди.

Мы теперь как бы продолжаем наше земное существование; те же страсти, те же желания, те же стремления, с той только разницей, что они сейчас же удовлетворяются... призраками: нам кажется, что мы получаем, чего добиваемся, а это лишь игра нашего воображения! Потому ты удивишься, если скажу, что живу по-прежнему в роскоши, в моей прекрасной даче, на берегу озера; но все окружающее меня - одни тени: дома, деревья, люди - все обман, мечта!.. Я как будто наслаждаюсь, играю роль светского человека, а между тем чувствую пустоту, знаю, что нет ничего действительного. Какая-то неведомая сила заставляет нас делать в аду то, что мы делали на земле: впадать в те же ошибки, совершать те же преступления: скупой только и думает о деньгах; обжора - о яствах; разбойник - об убийстве. Все между тем знают тщетность и суетность своих стремлений, но не могут освободиться от них; они как бы принуждены окружить себя призраками, жить воображением, с полным сознанием при том, что разыгрывают какую-то обязательную комедию. Другие духи, напротив, стараются исправить свои прежние ошибки. Например, бессердечная мать живет здесь для своего ребенка; самоубийца постоянно ограждает от опасности свою жизнь, всякий сам себя терзает, никто не знает ни отдыха, ни покоя: постоянная тоска, стремление к недостижимому, безумное сожаление о прошлом и бесконечные воспоминания, одно безотраднее другого - вот наши единственные развлечения. Хотел бы я дать тебе понятие о географии ада, но описать его трудно. Он не имеет границ и неизвестно куда простирается. Знаю только одно, что он обширен и орошается мутной, черной рекой.

Ты, конечно, вспомнишь Лету? Разочаруйся, мой друг! Здесь нет забвения! Вонючие, мрачные волны, наводняющие иногда все окрестности, - это ложь, коварство и несправедливость земные. Изредка здесь идет дождь или снег. Тогда, когда сумасбродства и пошлости людей переходят границы, избыток их падает к нам и, по старой привычке, мы говорим: "Дождь идет!" Живут вместе, группами, люди различных времен, но имевшие при жизни одни и те же пороки и наклонности.

Например, есть город неправды или дипломатов и т. д. Рай отделен от нас глубокой, непроходимой бездной, в которой находится резиденция сатаны. Там постоянно горит огонь, выделяющий черный дым, который омрачает свет из рая и погружает нас во тьму. Иногда дым менее густ (мы называем эти мгновения днем), лучи света опять озаряют нас, и мы издали видим жилище Бога и окружающих Его блаженных. Не удивляйся, что я говорю о Боге. Мы знаем о Его существовании; знаем, что Сын Его так любил грешников, что умер за них на кресте и что, если б мы уверовали в Него перед смертью, то были бы спасены. Но теперь мы даже забыли имя Спасителя, зная, что, если б только вспомнить это имя, все было бы хорошо, и теперь нашли бы мы покой. Увы! Поздно!..

Четвёртое письмо

Условия, при которых я вырос, нельзя назвать счастливыми. Мои родители так мало походили друг на друга, что знающие их спрашивали себя, как мог совершиться такой брак. Отец мой был человек тихий, сдержанный, безответный. Будучи во главе большой, известной фабрики, он оставался незначащей, незамеченной личностью. Только при более коротком знакомстве можно было оценить его, и тогда в его спокойном взгляде и простых речах чувствовалось так много глубины, что невольно являлась мысль, что он не совсем обыкновенный человек. Моя мать была главное лицо в доме: она была светская дама, в полном смысле этого слова, и при том необыкновенной красоты, которую сохранила до поздних дней. Многие считали ее холодной и бездушной; отчасти это мнение было справедливо, но у нее была сильная воля, много энергии и редкий ум.