Труды

Вопрос, мне кажется, для нас таков: как в этом изуродованном мире творить Божие дело? По образованию я врач, и мне представляется, что мир очень похож на больного. Взять больного и ему сказать: я тебя вылечу, и ты будешь, как первозданный Адам, бессмертен и чужд всякой болезни, – это психопатия, бред. Так что берешь человека и думаешь: да, он останется смертным, он будет периодически болеть, но я ему дам возможность жить в пределах этой болезненности и смертности. И постоянно приходится делать выбор не между сплошным светом и сплошной тьмой, а между полусветом и полутьмой. Есть английское высказывание, что, смотря на ведро, до половины заполненное водой, пессимист говорит: оно полупустое, а оптимист: оно наполовину полное. И вот так все в жизни. Можно сказать: не светло, – а можно: как хорошо, что не совсем темно.

И я думаю, что христианин видит свет во тьме. Свет и во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин 1:5) – в двух смыслах: и не приняла, потому что осталась в какой-то мере темной, но и не погасила. Есть китайская поговорка о том, что вся тьма вселенной не может погасить самую маленькую свечку. Это надо помнить. А если есть где-то свечка, то до предела вселенной тьма уже не полная, потому что свет идет, хотя мы не можем этого воспринять, свет идет в бесконечное пространство. И мы должны научиться глядеть на самые уродливые ситуации и на самых страшных людей и видеть, где есть искра света. Ни один человек без искры света не проживет. Она может быть там, где ее не ожидаешь вовсе. Эту искру, может быть, даже светом не сочтешь, но есть какая-то интенсивность жизни, которая дает человеку себя забыть ради чего-то большего, и это уже ценно.

Иногда приходится смотреть на человека, забывая, за что он стоит, что он представляет по отношению к нам или нашему окружению. В жизни мы расцениваем людей, события все время по отношению к себе. Этого мы во Христе не видим, этого мы не видим в мучениках, этого мы не видим даже в светских героях духа. Поэтому один мой товарищ, который потом был священником во Франции {324}, мне как-то сказал: «Когда Бог смотрит на человека, Он в нем не видит ни успехов, ни добродетелей, которых в нем нет, Он видит сияние Своего образа, которое ничто не может разрушить в нем». Святые умели посмотреть на грешника, то есть на нашем языке – на преступника, на негодяя, на врага, назовите как угодно, и все-таки увидеть в нем красоту. Скажем, к преподобному Серафиму Саровскому приходили не только благочестивые люди, приходили и самые неприглядные, и он каждого встречал словами: «Радость ты моя!» Потому что каждого он видел как икону – поврежденную, но как икону, как святыню. Так духовник должен относиться к духовным детям, так же мы, христиане, можем – должны! – относиться, каждый в свою меру, к любому человеку, кто к нам приходит, кого мы встречаем. Мы не в состоянии, не умудряемся это делать, потому что нам страшно. Встречая врага, ненавидящего нас человека, мы не умеем видеть, что он человек и что он в большей опасности, чем мы, потому что мы его не ненавидим, а он нас ненавидит. Он принадлежит к царству тьмы, мы – нет. В какой-то мере и у нас есть тени, и у него есть свет, но пропорция в нашу пользу.

И мне кажется, что в этом вопрос жизни в любой современности. У нас в Англии она одна, здесь – другая. Конечно, ситуации очень разные. Скажем, нападения на нашу веру, на нашу совесть, на нашу нравственность, на наши убеждения проходят иными путями, но не меньше и не больше. Ведь в конечном итоге хозяин всей этой разрушительной работы тот же самый противник Божий, и он употребляет те приемы, которые пригодны в данной ситуации: кому страх, кому приманка, кому одно, кому другое.

С другой стороны, если говорить не об обществе, а о самом человеке, помните слова апостола Павла – он имел право их сказать: все верующим содействует во спасение (Рим 8:28). Это не значит, что все ему обеспечивает хорошую, легкую или отрадную жизнь, но ничто не может его отдалить от любви Христовой (Рим 8:35-39). Но это трагическая судьба: мученики это доказали, это доказали преподобные, которые являются как бы мучениками без мучителей, считая своим мучителем все зло, которое в них есть и нападает на них уже душевно, а не телесно.

Меня очень поражает, с чем некоторые люди, которые прошли действительно через тяжелые обстоятельства, вышли из них. Полтора года я как врач занимался людьми, которые возвращались из лагерей, и многие из тех, с кем я имел дело, сумели в момент, когда забыли о себе и пожалели ближнего, соседа, вырасти в большую меру. Я знаю, например, человека, который половину своего лагерного пайка отдавал более слабым, более голодным – а что оставалось? Многие, наверное, слышали про мать Марию Скобцову, которая вольной волей пошла на смерть, чтобы убедить других, что конец – не смерть, а жизнь. Я получил письмо от женщины, которая была с ней в лагере и была свидетельницей того, как вызвали группу женщин на смерть и одна из них в отчаянии плакала и рвалась на свободу. Мать Мария к ней подошла и сказала: «Не бойся, последнее слово – не смерть, а жизнь». Молодая женщина возразила: «Как я могу поверить в это?» И мать Мария ответила: «Очень просто – я с тобой пойду!» И она пошла, лишняя, и умерла.

Для этого надо в такой большой мере себя забыть. Но каждый из нас может немножко себя забыть в одном каком-то случае, хотя бы на несколько минут, по отношению к одному человеку, – и это уже много, потому что сделанное раз можно повторить, можно повторять снова. На совершенный поступок никто из нас не способен, но частичный поступок, поступок, в котором достаточно правды и истины, нам доступен, лишь бы не дать ненависти победить тебя – ненависти, которая рождается большей частью от страха за себя или от принципиальной установки, которую мы часто считаем добродетелью. Скажем, фашисты напали – я их должен ненавидеть. Нет, ты можешь ненавидеть фашизм, но тот солдатик, который напротив тебя стоит, так же тебя боится, как ты его. Его ненавидеть лично – невозможно. Я это говорю просто из пережитого опыта: можно идти против «врага», против воинской части и смотреть на человека, который перед тобой, с болью в душе: почему мы враги? Его взяли из деревни, его взяли с фабрики, его взяли из конторы, его взяли от жены и детей, от родителей, от друзей, он и не думал быть здесь, не хочет быть здесь – он хочет любви… И это не всегда легко, потому что чем страшнее, тем более мы отзываемся яростью. Я бы даже сказал, что порой ярость – единственное, что дает человеку возможность устоять. Но ярость должна вспыхнуть и исчезнуть. Она не смеет стать всегдашним состоянием нашей души, потому что иначе она нас разрушит вконец: мы будем разрушены – не другие.

Вопрос об искушениях в вере очень серьезный, поскольку сейчас очень много каких-то «полуверков». Как помогать прекрасным людям остаться на верной стезе? Иногда люди бодро идут в иную сторону, и не знаешь, что сделать.

Пока вы говорили, мне вспомнился рассказ о том, как Христос с учениками спустился с горы Преображения и застал толпу, эпилептического мальчика и его отца. И вопрос отцу Христос поставил так: если можешь хоть сколько-то верить, все возможно (Мк 9:23). Поэтому порой можно было бы иметь очень мало веры, но – крепкую крупицу. Знаете, чтобы это была крупица, а не потухающий уголек. Мы часто думаем, что вера заключается в том, чтобы с уверенностью говорить о целом ряде догматов или понятий, тогда как вера начинается в момент, когда мы прикасаемся хоть к самому краю ризы Христовой и знаем достоверно, что это случилось, это – есть и поэтому можем в какой-то мере довериться Ему. Вера начинается с момента, когда мы можем немножко доверять Богу. Следующий шаг: в ту меру, в какую мы уже доверяем, – хранить верность тому, что мы знаем. Слово «Бог» на германских языках (God, Gott) происходит от готского корня, который означает (между прочим, как и в греческом языке) «тот, перед которым падаешь на колени в благоговении» {325}. Вот если есть крупица этого, уже можно жить.