Гоголь. Соловьев. Достоевский

«Картузов, будучи на высшей степени обожания, не находит ни малейшего неприличия ни в своем обожании, ни в поступках своих, т. е. стихах, и именно потому, что и не предполагает возможности жениться на ней, не допускает и краюшка мысли о равенстве с нею (но что стихи от него принять можно, потому что он капитан). Так что, когда случайно об этом заходит вопрос, он спокойно, без волнения и без всякого страдания даже разрешает, что он не достоин».

«Я дивился сначала, что Картузов так нецеломудрен, что несет свою любовь и страсть на обсуждение всех, но я понял, что тут очень много простодушия, уважения к другим, уважения к высокости своей страсти, а главное — была невозможность сопоставить себя, как равного, полное самомнение, как о низшем. Может быть, и некоторая досада и мщение на непризнававших его страсти Кармазиных».

Так намечена высокая любовь Дон Кихота: более вера, чем чувство, младенчески чистая и невинная. В грешном мире святыня этой любви вызывает глумление, искажается в комическом. «Не знающее себе цены прекрасное» осуждено на гибель. После посещения Кармазиных капитан живет в мире своей мечты; в их гостиной он мельком видел вазы и статуи, — и они осо–бенно поразили его воображение. Он мечтает о том, что у него будет квартира с вазами и статуями.

«Ужасно мечтателен. Некоторое время приходит ко мне дня два сряду с мечтами: квартира, вазы, ковры, несколько дорогих картин, одна статуя: вакханка ищет землянику. И сверх того: я делаю добрые дела… Вдруг вопрос: почему статуи голые?.. Скажите, если вакханка ищет землянику, почему зад голый?.. Вы думаете?.. Я думаю, что это только заявление поэтической мечты и более ничего»… Пришел, сел, молчал, спросил, встал и ушел. Курил беспрерывно… Картузов, которому дела нет до миллионов других, в восторге от ваз, картин у ней».

И автор прибавляет, что капитан, может быть, и видел вазы у Кармазиных, но преувеличил, а может быть, никаких ваз и не было, «все выдумал».

Наконец, Картузов приносит рассказчику свои стихи:

О, как мила она

Елизавета Кармазина,

Когда с знакомым на седле летает,

А локон ее с ветрами играет,

Или когда в церкви с матерью падает ниц

И зрится лишь румянец благоговейных лиц.

Тогда молюсь и трепещу и наслаждений желаю.

И ей вслед с матерью слезу мою посылаю.

А вот отрывок из другого стихотворения:

Отец с чинами в царской службе,

Семейный ангел жил в семье…

(Отец значительный по службе)

Имел детей. Но рифму я на е

Сыскать не мог, что не мешает нашей дружбе.

В письме к Кармазиной Картузов пишет: «Вы носите имя русской славы. Нося имя русской славы, вы, конечно, не приметили обожающего вас капитана Петра Картузова». И далее простодушно сообщает ей о своих надеждах и успехах по службе.

Картузов признается рассказчику, что письмо со стихами он уже отослал. Между ними происходит следующий диалог: «Я спрашиваю: разве он надеется?

— Нет, нет, я знаю, что мне невозможно. Невозможно!

— Зачем же вы пишете в письмах туда о жаловании, службе, надеждах и даже рисуете квартиру в маленьком домике?

— Так. Для игры и для простодушия. Я сам знаю, что это воображение. Так. Но меня тешит воображение. Я поминутно мечтаю: а что кабы можно?

— Но как же посылать‑то?

— А что? (Удивление.)…Да ведь это все правда, я ведь сам поминутно мечтаю, и ей надо принимать, что это одно только воображение.

— Но ведь это ей может быть неприятно?

— Не думаю.

— Но это скандал. Вы ее бесславите.

— Почему? Я заявляю всем, что влюблен, но не изъявляю претензий.

— Неприлично. Вы себя в фальшивое положение ставите.

— Чем?

— Да они вас шутом считают.

— Шуты и считают. А Елизавета Николаевна не может смеяться в насмешку. Если и засмеется, то каким‑нибудь божественным смехом. А, впрочем, пусть, если б даже и в насмешку: ведь я искренне пишу. Впрочем, что мне: наплевать на всех. Кроме, разумеется, Елизаветы Николаевны. Впрочем, я уверен, что тут этот подлец нагадил, оттого и смех.

— Сами‑то вы зачем же говорите, что «пламень и восторг»?

— Да ведь это сильное выражение.

— Пусть. Будьте объяты пламенем и восторгом, но об этом не говорят, как будто это и вам неведомо. Это сильнее.

— Почему?

— Вы точно ребенок. Вам все почему. Ну, потому, что коли уж сознали, значит, в вас натуральный‑то пламень уже поутих.

— Поутих. Гм. Я, встречаясь, буду говорить уважение, т. е., что уважаю вас одну.

— Пожалуйста, не прибавляйте, что вы одному графу не будете прикладываться. Да и вообще я бы вам советовал совсем не прикладываться и проходить мимо так.

— Нет, нет, нет, нет!.. Это значит, какие бы соображения и по службе не наполняли голову, несмотря на то — лишь раздастся призыв — и готов Картузов: уважение!»

Рассказчик не одобряет его стихов.

«Одно мне кажется дурно: это «с ветрами». Картузов вспыхивает: «Только подлец может этому дать другое значение».

О втором стихотворении он говорит: «Отец — это я, муж, а о рифме: это шутливый тон». И прибавляет: «Надо познакомиться с каким‑нибудь из поэтов».

«Заходил к Полонскому, оставил карточку. Хотя он и стоит на том, что он ничтожен и недостоин, а все же в письме делает предложение… Когда читает мне: «отец на службе», то после моих увещаний говорит: «Я мечтаю!» Но в то же время про брак думает. «А почему бы ей не выйти за меня? Единственно потому, что граф, но неужели она любит этого графа? Но он подлец».

«Вы хотите ее уведомить, что он подлец?» — спрашивает рассказчик. «Задумался, хотел писать письмо, но потом сказал: «Это невозможно».

«Если вразумлять Картузова, он слушает с удивлением и потом вдруг погрузится в задумчивость, в которой и потеряется… У него иногда вдруг отдельные сентенции после грустного раздумья: «Как это люди не умеют устроиться! Жили бы, любя друг друга, и находили бы в этом истинное счастье».

Вдруг задает вопрос: «Можно ли умереть от благородства души?»

Письма и стихи Картузова ходят по рукам. Офицеры устраивают шутовское совещание о его сердечных делах. «Комиссия» решает, что Картузов должен похитить свою прекрасную даму. Тот слушает внимательно, но не одобряет. Рассказчик, возмущенный этой сценой, уводит капитана из собрания.

— Да ведь они смеются!

— Неужели?

— Эх вы! Охота вам все высказывать! Вы, как Дон Кихот, вам дела нет, что дева хоть и замужем, — вы все так верно любите.

— Неужели они так любили! — отвечает Картузов.

И вдруг капитан решает помириться с графом. Он идет к нему, чтобы узнать, достоин ли он своей невесты. Задает ему вопрос: «Любите ли вы истинно, или за деньги? Правда ли, что вы женитесь по расчету? Как же мне не узнать правду, если я готов отдать все тело за малейшую ее выгоду».

Достоевский намечает психологическую мотивацию странного поступка своего героя.

«Разумеется, все, что касалось с этих пор Кармазиных, составляло для Картузова вопрос жизни и смерти, и потому является идея: охранять Кармазину. Даже ревности в нем нет и ревностью он нимало не мучится. К графу он не ревнует нимало, но высшее человеческое назначение, забота, роль — пробуждаются в нем в вопросе: достоин ли граф вполне?.. Так что главная его забота не в том, что граф не любит (и ему соперник), но в том, что граф мало достоин ее, и чуть ли не в том, что мало любит ее. Картузов именно хлопочет, чтобы граф не мало, а много любил ее. Помирившись с графом, он становится его трубой, трубит о его достоинствах, добродетелях, будущих успехах, богатстве, красоте, пишет обоим стихи. Наконец дружится с графом, не выходит от него, входит в его интересы и любимый его разговор с графом о графском будущем и с восторженным упоением мечтателя устраивать это будущее. Но Картузов, хотя и смешон графу своей внезапной к нему дружбой, но держит себя так просто и с таким достоинством, что граф никак не может обратить его в шута (что бы желал). Он очень умен, чтоб не понять Картузова, хоть и гадок сердцем. Когда граф его отвергает, наконец, грубо и в досаде. Картузов выходит, тихо прощая ему».