Материал Ра. Закон Одного. Книга 5

Я чувствовала, что я и Дон действительно слились в один ум, одну индивидуальность, в каком-то совершенно «неестественном» сочетании, слились, после того, как я предложила поменяться ролями, а Дон – согласился. Ранее между нами была простая динамика: он был – мудр, я была – любящей. На самом деле, конечно, не так всё просто, у нас были более глубокие основания быть истинно близкими, но даже на самой глубине чувств мы были как-то вот так поляризованы: между мудростью и любовью. После обмена внутренними энергиями Дон получил капитальную чувствительность от меня, а также полностью открытое сердце. Я в ответ ощутила всю ту тёмную силу ужаса, в которой постоянно пребывал ум Дона, в которой этот ужас прятал себя за спокойными голубыми глазами, за его проницательным и тонким взглядом на происходящее, которое он постоянно укрупнял, давал более общим планом.

Это чувство появилось у меня во время проведения этого сеанса, он был проведён как раз за две недели до того, как мы покинули Атланту, чтобы затем снова вернуться в благословенные кентуккийские холмы, где и встретили смерть Дона в этом году – меня не покидает это чувство до сих пор, что именно тогда Дон выполнил до конца один из своих инкарнационных уроков: как суметь открыть своё сердце. Не могу выразить словами, сколько он испытал за это время, сплошная агония. Те железобетонные стены, которые окружали его душу и делали его столь сильным, защищая его от внешнего мира, внезапно рассыпались в прах, будто их и не было никогда, а он стал чувствовать и замечать буквально всё вокруг. А как он любил! Он перестал смотреть телевизор, даже пустышки-сериалы, потому что в них играли какие-никакие страсти, люди слишком много страдали. Он – когда-то безстрастный обозреватель по данной клятве, плакал на одном глупейшем шоу. А когда он оказывался со мной наедине в комнате, он всё время пытался объяснить мне, насколько плоха складывающаяся ситуация. Эта мысль была главной в те дни, она его так подавляла, что он больше ни о чём и думать не мог. Чистый ужас, овладевший его чувствами, практически полностью стёр все остальные эмоции, дотоле обитавшие в его душе, он никак не мог собраться и стать прежним собой – а я видела эту наступающую агонию час за часом, день за днём.

Между тем я и не подозревала, ну ни капельки, что Дон боится, что я выбрала Джима вместо него. Дон начал иногда хватать меня и целовать. Но, не зная толком свою физическую силу, он делал мне больно подобными неожиданными наскоками, сломал мне ребро, порвал кожу губ о мои зубы, на моём теле от его крепких объятий оставались синяки, он даже умудрился не заметить, что когда его положили в госпиталь в мае, а он попросил меня побыть в госпитале с ним, то усадил меня в кресло, страшно неудобное для моих болячек, и я промучилась несколько часов. (С точки зрения Дона это было единственное больничное кресло без клопов.) Я стала побаиваться Дона. По утрам я просыпалась и обнаруживала Дона, сидящего рядом, ждущего, когда я проснусь. Вместо того, чтобы как обычно сказать «Доброе утро!», он немедленно начинал мне рассказывать, как всё хреново складывается. И как бы ни старалась я отвлечь его от этих мыслей, как бы ни говорила ему, мол, расслабься, не принимай всё так близко к сердцу, делай то, что и рекомендуется делать в таких случаях: занимайся своей работой, физическими упражнениями, медитируй и верь в то, что время лечит – ничего не помогало, ни одно из моих увещеваний, советов, пожеланий. Он просто был уверен в том, что отныне ничего хорошего просто не случится более. Никогда. Для него реальность, окружающая нас, стала медленно исчезать, и я не была готова идти с ним в это безумие. Мои нервы не выдержали этого страшного напряжения. Я уже была в шоке, а тут ещё и полностью разочаровалась в себе, потому что никак не могла найти прежнего Дона. Я была тверда лишь в одном: не покидать его ни при каких обстоятельствах, не позволить ему уйти ни при каких условиях – я должна была поддерживать себя для будущей нашей работы в «Л/Л Ризёрч», потому что Дон уже не был с нами. Он уже стал совершенно другим. Даже цвет его глаз из голубых и ярких превратился в тугой сгусток пронзительной синевы. Я всегда выполняла секретарскую работу для него, аккуратно заполняла и сортировала бумаги по нашим исследованиям. К тому времени Дон уже использовал все свои возможности отпрашиваться с работы по болезни, он говорил уже со всеми о своей болезни, переставал говорить о чём-то ещё. Я уже не понимала и этих его шагов: для него когда-то немыслимых, невозможных, мне даже казалось, что ничего никогда не может вернуться на круги своя. Но следует признать, что кризис в его голове был всё же недоцениваем ни мной, ни Джимом. Только сам Дон до конца понимал, что ждёт его на работе: наступал экономический кризис и он ждал конца своей карьеры. Как у лётчика, у Дона была более чем приличная зарплата. Все его траты на нас, на дом, на котят, покрывались менее чем половиной его ежемесячной зарплаты. Но Дон почему-то потерял всякую надежду на будущее, и он медленно погрузился в свой внутренний ад и стал жить там. Ну как я могла, смотря на всё это, тешить себя мыслию о том, что всё это часть совершенства? Всё совершенство стало заключаться для меня лишь в том, что, вот, я просто могу его видеть каждый день, как раньше, на протяжении многих и многих лет совместной работы. Пятнадцать лет прошло, мы сделали с ним очень много, у нас на многое открылись глаза. Принимая в конце концов важность открытия сердца миру, чтобы сбалансировать свою мудрость, Дон завершил свой личный урок, который и намеревался выучить. Открытие сердца убило его тело, но на самом деле, конечно, я не могла его видеть несколько дней после его самоубийства, а вот спустя недели я видела его жизнерадостным и весёлым, шутливым и бодрым, он говорил мне, что всё нормально теперь. И я, мои нервы постоянно на грани, ведь был опыт с Ра, была смерть Дона, тоже стала понемногу двигаться от всеподавляющего чувства любви, которое раньше было во мне, к тому, что называется балансированием с мудростью. В этом был мой урок. И он начался в день смерти Дона.

Когда я проснулась на следующий день, как Дон застрелился, я думала, что за ночь поседела. Но нет, ничего подобного. Внешне всё осталось, как раньше. И я начала новую жизнь. До ноября 1990 года меня мучали угрызения совести, каждый день, каждый час. Я выяснила то, что Дон ревновал меня и подозревал в неверности ему, и что именно эти страхи, увеличиваясь в его голове с течением времени, и привели его к такому концу. Я казнила себя, мол, это моя вина, но не потому, что я была ему неверна, а потому, что я должна была понять, что его мучает, а поняв, найти способ избавить его от мучений. Но во время кризиса такие мысли не посещали меня, я была глупа в своей любви и гордости за любовь. Я просто предполагала, что он ЗНАЕТ, что я никогда ни при каких условиях не предам его и не разорву наш договор по жизни. Да, у меня есть некоторые проблемы с гордостью, поскольку я всегда старалась быть точной в этических вопросах. В общем, я был полностью слепа в распознавании болезни Дона.

Что приводило в смущение ещё больше, так это то, что каждый врач, каждый социальный работник, каждый наш друг, услышав про проблему – предлагали одно и то же: оставить Дона одного, а нам с Джимом жить вместе, не доводить дела до греха, т. с., либо до какого-то другого неблагоприятного исхода, потому что Дон, если уж что решил, то он сделает это так, чтобы это принесло пользу ему самому, а мы лишь крутимся рядом, да мешаем ему принять своё кардинальное решение по поводу своей же жизни. В ином случае мы лишь затягиваем разрешение неминуемого кризиса. Оглядываясь назад и вспоминая, я думаю, что, какая же я была дура, не могла сказать всем этим советчикам своё решительное «фи!», надо было просто остаться рядом с Доном, несмотря ни на что. И всё же, хотя я и пыталась всеми силами именно это и сделать, клятвенно обещая самой себе, что останусь с ним до конца, пусть он даже убьёт меня, моё тело не было согласно с таким стремлением: я проснулась однажды утром и обнаружила, что реальность перестала существовать. Начиная с марта, мой любимый Дон уверенно покатился вниз, ему становилось всё хуже и хуже, а быть рядом с ним в это время означало подвергаться нервному истощению. Очень скоро я дошла до точки. Дон много размышлял об источниках аллергий вокруг дома у озера, поэтому под то холоднющее Рождество с помощью фейерверков он сжёг вокруг все кусты. Сырость проникла даже под толстый ковёр, закрывавший стены в главном зале, из-за этого для нас с Доном (из-за аллергий) доступ в эту часть дома был зимой закрыт. Кстати, когда мы заехали в этот дом, то подвал был сухим, вернее так: там был насос и была налажена система откачки воды из него. А вот новый дом в Луисвилле оказался прекрасным, природа вокруг – изумительной, ангельски-чистой, мы с Джимом прямо влюбились в окружающую обстановку. Это была одна из последних задач, которые Дон выполнил на Земле, выбрал этот дом для жилья нас всех. Как обычно, он проделал фантастическую работу. Для меня всегда было честью отзываться на желания и приказы Дона, когда он был жив, и в этом доме тоже: и так продолжилось до тех пор, пока он не начал страдать и не закончил жизнь в этом доме. Доме, который он очень любил. Мы с Джимом тоже мгновенно полюбили это бунгало и скромный дворик рядом с ним, мы даже занялись и серьёзно садиком. Мы всё ещё работаем и для Дона тоже! Он всё ещё с нами, наш Дон.