Жизнь и подвижничество иже во святых отца нашего Симеона Нового Богослова

134. Когда таким образом был я объят этим блаженным переживанием, находясь все еще в уединении, в верхнем этаже большого храма Предтечи, воскипает в душе моей вместе со сладостью и умилением любовь к блаженному и святому отцу моему Симеону, просветившему меня и наставившему на путь [праведной] жизни. Ибо я почувствовал, как кто-то тайно подвигал и подводил мой ум к воспоминанию о вещах, совершенно мною забытых, таких как благочестие блаженного сего отца, несравненное его доброделание, непрестанное умиление, каждодневные слезы, смирение, кротость, непритворная любовь (Рим. 12:9), чистая и беспрестанная молитва, воздержность, пост, всенощное бдение, стойкость в искушениях, при всех скорбях каждодневное благодарение, раздаяние милостыни нуждающимся, сострадательность, великодушие, доброта нрава, добропорядочность и прямота души, непреклонность в мыслях, твердое стояние за истину и справедливость, непреодолимость, трезвение, целомудрие, доброта, справедливость, православие, братолюбие, спокойствие, чистота сердца, с которой он каждый день причащался божественных Христовых Тайн, полная света речь, сладость в общении, величайший блеск и величайшая чистота души, отчего лицо его приобретало сияние, подобное солнцу, уступчивость, спокойствие, твердость в напастях, нестяжательность, скромность, отсутствие тщеславия и лукавства, смирение, простота, умеренность, милосердие, благость, нищелюбие, любовь к своим чадам, отсутствие злопамятности по отношению к своим обидчикам, духовная радость, любовь к прекрасному и добродетели. К этому [можно добавить качества] более совершенные и возвышенные, [как то] мудрость в речах, знание неизреченных таинств Божиих, высоту его богословия, глубину его смиренномудрия, страшные видения, по блаженному Павлу, таинственные откровения, созерцание беспредельного и божественного света; его херувимское благоговение в предстоянии Богу на Литургии страшных Христовых Тайн, когда он ясно видел Духа Святого, сходящего и освящающего его и Дары, его пророчества, предсказания, предвидения. А еще, его назидания, оглашения, практические советы и поучения, его сочинения, толкования божественного Писания, знаменитые нравственные и огласительные слова, послания, его апологетические и полемические слова, гимны божественной любви.

135. И вот я вспомнил о величии всего этого, как появилась сокровищница столь многих благ, как появился избранный сосуд Божий (Деян. 9:15) и обогатился всяческой, добродетелью, всем богатством дарований Духа [Святого], потому что возлюбил он мудрость и сочетался с нею (Прем. 8:2) через переизбыток чистоты. [Но] будучи еще неопытным в этом удивительном действии [Святого Духа], я не мог точно определить, откуда и кем таинственно внушается мне таковое, кто говорит это в моем сердце, кто подвигает мою душу на любовь к нему, пока божественная благодать не узрела меня, мятущегося и взыскующего причину сверхъестественно реченного мне, и не приблизилась, чтобы прошептать мне на ухо: “Это от пришествия и утешения Духа [Святого], как говорит Христос Бог своим апостолам и через них всем верным: этот Утешитель, Дух Святой, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам” (Ин. 14:26). Все это, как сказано, вспомнив и преисполняясь любовью к преблаженному этому отцу, я был вынужден, — Бог мне свидетель! — словно меня кто-то понуждал и подталкивал, прославить добродетельное его житие и для прославления составить некоторые гимны, подобающие высоте его святости. Но я откладывал [это] в течение многих дней, потому что не было у меня опыта в искусстве писания такого рода сочинений: я ведь не успел в достаточной мере напитаться и (так сказать] набить рот внешними знаниями и отточить [свой] стиль. Ибо еще юношей в четырнадцатилетнем возрасте оставил я [мирскую] жизнь и суету, а также занятие науками. И не было мне отдыха ни днем, ни ночью от сжигающего меня изнутри Духа, силою побуждающего и толкающего меня на это.

136. Поэтому-то, будучи не в силах долго терпеть [этот] натиск, сначала я сложил гимны канонов иже во святых отцу нашему и исповеднику Феодору Студиту в знак любви к нему и ради упражнения в словесном искусстве. Затем, словно, от неизреченного наслаждения, исполнился ум мой сладости слов, и я сочинил блаженному и великому отцу нашему Симеону надгробное слово, гимны, чтобы воспевать [их], и слова похвальные. Ум мой, словно из чистого источника, начал изливать изобильно и беспрепятственно потоки мыслей, и рука моя не успевала за быстротою диктуемых мне изнутри слов. Наконец, сочинив, исправив и перенеся [все это] на бумагу, я показал это одному из весьма искушенных [людей] во внешнем и в сокровенном знании. От него я услышал, что [мои сочинения] не хуже [произведений] древних гимнографов и не уступают им по церковному стилю. Тогда я вышел, пошел на могилу того блаженного отца и вместе с другими благочестивыми мужами воспел высоту его святости, а также прочитал надгробное слово во исполнение священного долга, посильно воздав ему прославление. Когда же я сделал это в его [честь] с великой любовью и великой верой, в одну из ночей объяло меня следующее видение.

137. Мне казалось, что меня кто-то зовет и говорит мне: “Брат, зовет тебя отец твой духовный — пойди, следуй за мной”. Последовал я за ним с великой радостью и душевным усердием, ибо со времени переселения его к Богу не был я удостоен видеть его. Но когда я очутился близ некоего царского и блистательного чертога, который обыкновенно называется кувуклием, тот, кто звал меня, распахнул двери и пригласил войти. И вот я вижу, что на возвышенном и богато убранном ложе лежит святой [муж], отдыхая, словно некий преславный царь; лик его светится, и он, как бы улыбаясь, смотрит на меня. И когда я увидел его, он делает мне знак рукою, чтобы я подошел ближе. Тотчас же с великой радостью сердца я подбежал и, преклонив колено, как мог, воздал ему подобающее поклонение со всяким благоговением и почтением. А когда я поднялся и приблизился, он обнял меня, поцеловал в уста и сказал кротко и сладостно вот что: “Успокоил ты меня, чадо мое любимое и желанное!” Затем, взяв мою. правую руку и подложив ее под свое правое бедро, а другой рукой показывая мне развернутый и исписанный лист бумаги, который держал в ней, он произнес: “Как же забыл ты говорящего: Это передай верным людям, которые… способны и других научить (2 Тим. 2:2)?” Как только он сказал это, я сразу же при этих словах пробудился, словно видел это наяву, а не во сне, и обрел в себе столь великую радость и веселье душевное, и уста [мои] преисполнились такой сладостью, и так радостно вострепетало сердце мое, что от великого наслаждения и духовного восторга я стремился сбросить с себя тело и с обнаженной душой пребывать там, где в нематериальном блаженстве было дано жилище тому мужу вместе со всеми от века святыми.

138. А в том, что это было действительно видение, а не сон, меня убеждает возникшая во мне радость вместе с невыразимым ликованием сердца, а также запечатлевшееся в уме моем неизгладимое воспоминание об этом. Ведь предметы воображаемые появляются в душе соответственно воображению и совершенно исчезают из ума того, кто вообразил их, не удержавшись ни в памяти, ни в зрении. Но не так обстоит дело с видениями истинными, которые сохраняются в уме на долгие годы, даже до конца [жизни] в таком виде, как были они показаны. Убеждает меня и Григорий Богослов, так описывая в [надгробном слове] Кесарию явление ему брата, словно происшедшее наяву, и удостоверяя тех, кому он пишет: “Тогда, — говорит он, — увижу и самого Кесария, уже не отходящим, не износимым, не сожалениями сопровождаемым, [но] сияющим, прославленным, превознесенным, каким ты неоднократно являлся мне во сне, возлюбленнейший из братьев и братолюбивейший”. И не только это, но когда он видел нечто подобное и относительно болящей матери, то видение оказалось истиной. И уверяет, и убеждает он меня своими писаниями, что видение это было истинным, а не какой-то сонной грезой. Ведь говорит он вот что: “Как же Бог питает ее? Не манну ли одождив, как некогда Израилю?” И немного после этого: “Ей представилось, будто бы я, особенно ею любимый (она и во сне не предпочитала мне никого другого), являюсь к ней вдруг ночью с корзиной и самыми светлыми хлебами, [потом] произношу над ними молитву и запечатлеваю их [крестным знамением], как у нас принято, чтобы накормить [ее], укрепить и восстановить ее силы. И сие ночное видение было событием истинным, ибо с этого времени она пришла в себя и возросла надежда на лучший исход. Обнаружилось это ясным и очевидным образом”. И что это было истинное видение, а не какая-то бессмысленная греза, ясно и для меня, как я достаточно показал во всем предыдущем повествовании.