Мать Мария

Юра тоже находил, что заключение приносит ему неожиданную пользу:

"Благодаря ежедневным литургиям, здешняя жизнь совершенно преобразилась, и я, честно говоря, ни на что не могу пожаловаться, живем мы вчетвером, по-братски и любовно, с Димой [о. Димитрием] я на "ты", и он меня готовит к священству. Надо уметь и стараться познать волю Божию, ведь это меня всю жизнь влекло и, в конце концов, только это и заинтересовало, но запрещалось парижской жизнью и иллюзиями на "что-то лучшее", как будто может быть что-то лучшее".

Отец же Димитрий писал: "Не хлопочите за меня одного, я солидарен со всей группой "Православного Дела".

Все они жили под угрозой вывоза в Германию на каторжные работы. Но Юра предпочитал даже такую судьбу всякому предательству. "Нас на днях всех регистрировали, - писал он отцу и бабушке в письме от 16 августа 1943 года, - есть предположения, что это для того, чтобы зачислить в Армию Власова, если так, то я предпочту остаться в Компьене или быть отосланным в Германию на работы". Ровно четыре месяца спустя его туда и отправили.

16 декабря его перевезли вместе с о. Димитрием в концлагерь Бухенвальд, куда через три недели прибыл и Ф.Т. Пьянов. Перед рассветом, в четыре часа утра 25 января 1944 года, состоялось их последнее свидание. "Утро было холодное, был мороз [...], была пронизывающая мгла, лагерь весь освещен сильными прожекторами. У решетки по другую сторону стояли [о. Димитрий и Юра] в полосатых халатах, таких же куртках и панталонах, в парусиновых ботинках на деревянной подошве, на стриженных головах под нуль - легкие береты [...]. О. Димитрий был обрит. Они оба были здоровы. Наскоро сообщили, что едут с транспортом в Дору, за сорок километров от Бухенвальда. При прощании оба просили меня их благословить, что я сделал, и в свою очередь я их попросил меня благословить. Они скрылись в холодной мгле".

Пьянов стал наводить справки. Оказалось, что Дора - место, где оборудуют подземные заводы для изготовления ракет V-2 в самых ужасных условиях. Оттуда в бухенвальдский крематорий ежедневно привозят от семидесяти до ста покойников. Люди не выдерживают непосильного труда, плохого питания, подземной жизни и грязи.

Спустя всего лишь десять дней Юра Скобцов (узник № 38 893) заболел общим фурункулезом. Его положили в так называемый медпункт ("Ревир"), который на самом деле медпунктом еще и не был. Приблизительно 6 февраля, на двадцать четвертом году жизни, Юру отправили (по казенному выражению) в "неизвестном направлении", якобы на лечение. Ю.П. Казачкин (которого также перевели в Дору) успел с ним обняться на прощание, Юра был спокоен.

Два дня спустя Казачкин нашел о. Димитрия, который получил "Шонунг" освобождение от работы по болезни. Но получил он его уже слишком поздно. Он лежал на полу и умирал от плеврита. Накануне (по словам Казачкина) он жаловался "на крайнюю слабость, беспредельную тоску и богооставленность". Теперь же он уже не был в силах говорить. Как раз в этот день узникам выдали открытки для писания близким. О. Димитрий умер, держа в руке незаполненную открытку, символически связывающую его с женой и детьми. Рано утром 10 февраля его отправили в Бухенвальд на кремацию.

Последнее - завещательное письмо Юры, отправленное еще накануне отбытия в Германию, передает в каком-то смысле и прощальное благословение его друга и духовника:

"Дорогие мои, Дима благословляет Вас, мои самые любимые! Я еду в Германию вместе с Димой, о. Андреем и Анатолием. Я абсолютно спокоен, даже немного горд разделить мамину участь. Обещаю Вам с достоинством всё перенести. Всё равно, рано или поздно, мы все будем вместе. Абсолютно честно говоря, я ничего больше не боюсь: главное мое беспокойство это Вы, чтобы мне было совсем хорошо, я хочу уехать с сознанием, что Вы спокойны, что на Вас пребывает тот мир, которого никакие силы у нас отнять не смогут. Прошу всех, если кого чем-либо обидел, простить меня. Христос с Вами!".

В день последнего свидания с Юрой мать Мария была доставлена на станцию в Компьене, где ее, вместе с толпой товарок транспорта №19000 (всего 213 человек), посадили в вагоны для перевозки скота. Запломбировали вагоны и без воды, без уборных - отправили узниц на восток. Три дня длилось кошмарное путешествие - этого первого транспорта по данному маршруту. Проехали через Берлин, пересекли мрачные леса и болота Мекленбурга и, в конце концов, добрались до незначительной станции Фюрстенберг, которая известна лишь тем, что обслуживала женский концлагерь Равенсбрюк.

В этом лагере матери Марии предстояло провести два последних года своей жизни. Ей никогда еще не приходилось иметь дело с такой общей и крайней нуждой. Вопрос был лишь в том, как поддерживать свои силы настолько, чтобы быть другим полезной.

Мать Мария обладала многими качествами, которые могли помочь ей выжить даже в этой обстановке. Так как она знала, за что она арестована, это до некоторой степени примиряло ее с заключением[12]. Свойственное ей чувство юмора могло и в таких условиях иногда облегчить страдания окружающим ее. Благодаря вере (углубленной богословским образованием), эти страдания воспринимались смиренно и проникновенно. Ей знакома была смерть (конечно, не в таких масштабах): она чаяла Воскресения мертвых и смерти не боялась. В то же время инстинкт и умение отстаивать себя были у нее крепко развиты вследствие борьбы за существование со времени революции. Она была спокойной и выносливой. А кроме всего прочего, тот образ жизни, который она добровольно избрала за последнее десятилетие, уже давно приучил ее жертвовать своей личной жизнью и личной обеспеченностью - полное отсутствие которых тяжело переносилось большинством заключенных. Причем, этот же образ жизни приучил ее служить другим и бороться с тлетворным эгоцентризмом, овладевшим столь многими узницами, для которых всё поведение сводилось к тому, чтобы выжить.

В условиях ужаса, которых никто заранее не мог бы себе представить, она не отчаивалась. "Она никогда не бывала удрученной, никогда, - вспоминала одна из ее товарок. - Она никогда не жаловалась [...]. Она была веселой: действительно веселой. У нас бывали переклички, которые продолжались очень долго: нас будили в три часа ночи, и нам надо было ждать под открытым небом глубокой зимой, пока все бараки не были пересчитаны. Она воспринимала всё это спокойно и говорила: "Ну вот, и еще один день проделан. И завтра повторим то же самое. А потом наступит один прекрасный день, когда всему этому будет конец".

В лагерях неизбежно происходил выбор товарищей. Как сказал об этом один из заключенных: "Нельзя было излучать дружбу одинаково на хороших и плохих; в лагере у нас было мало чем делиться. Каждому приходилось избирать тех, кому он готов оказывать поддержку". Не такова была точка зрения матери Марии. Она старалась не ограничивать круга тех, кого она поддерживала: "Она была в хороших отношениях со всеми [...]. Кто бы ни находился в бараке, был с ней на равных началах. Она была человеком, который не делал различия между людьми [...]. Она хорошо ладила и с молодежью, и с пожилыми, с людьми крайне передовых политических взглядов и с людьми совершенно различных религиозных верований. Она не давала ничему второстепенному мешать общению между людьми". Итак (вторит другая узница), "она оказывала огромное влияние на всех нас, каковы бы ни были наши национальность, возраст, политические убеждения - всё это не имело никакого значения [...]. Мать Марию обожали все". Молодежь особенно ценила ее заботу: "Она взяла нас под свое крыло. Мы были отторгнуты от наших семейств. Она же в каком-то смысле заменяла нам семью".

"Сидя на своем тюфяке, она устраивала настоящие кружки, и я имела счастье участвовать в них по вечерам, когда возвращалась с работы, вспоминала Жакелин Пейри. - Это был оазис после страшного дня. Она нам рассказывала про свой общественный опыт во Франции, о том, как она себе представляла примирение между Православной и Католической церквами. Мы ее расспрашивали об истории России, о ее будущем, о коммунизме, о ее многочисленных встречах с молодыми советскими солдатками, которыми она любила себя окружать. Эти дискуссии, о чем бы ни говорилось, являлись для нас выходом из нашего ада. Они помогали нам восстанавливать утраченные душевные силы, они вновь зажигали в нас пламя мысли, едва тлевшее под тяжким гнетом ужаса". К концу "заседания" "мать Мария брала "Настольную книгу христианина", которая уцелела у одной из узниц после обыска, и читала выдержки из Евангелия и Посланий. Мы сообща толковали их и проводили "медитацию" на основании их; часто мы заканчивали повечерием. Позже этот период нам казался чуть ли не райским".