Тайная жизнь души. Бессознательное.

Что за голос слышал Сократ? Была ли это галлюцинация? Была ли это галлюцинация психическая или чувственная? Являлся ли Сократу зрительный образ в то самое время, когда он слышал голос? Как, наконец, понимать дар предвидения, который давали Сократу указания голоса? На все эти вопросы мы постараемся дать ответы, и задача наша в значительной степени облегчается той точностью, с какой знаменитый афинянин сам описал, что он испытывал в те минуты, когда Бог давал ему указания.

Зрительный образ, по-видимому, никогда не являлся Сократу, как можно судить по следующему отрывку из Плутарха: «Я часто бывал с ним, – говорит один из собеседников в Демоне Сократи, – когда люди утверждали, будто видят богов. Сократ объявлял, что это – обманщики. Но если кто-либо говорил, что слышит голос, то он внимательно прислушивался и оживленно задавал вопросы».

Следовательно, Сократу не являлись призраки, у него не было галлюцинаций зрения.

О характере слышавшегося Сократу голоса можно довольно верно судить по следующему отрывку: «Мне кажется, дорогой Критон, – говорит Сократ, – что я слышу все, что сказал, как Корибанты убеждены, что слышат звуки рогов и флейт, – и эти слова так сильно звучат у меня в ушах, что мешают мне слышать все прочее» [58].

Далее Сократ говорит: «Мне кажется, что Бог напомнил мне нечто… Плутарх, как и что? ты мне скажешь, надеюсь. Сократ: отвечать тебе буду не я, а божество. В ту минуту, когда я хотел переправиться через воду, мне явилось божественное указание, являющееся мне часто и всегда останавливающее меня. Я хотел уже идти, как вдруг с этой стороны я услышал голос, остановивший меня».

В другом диалоге Сократ говорит: «Милость, неба наделила меня с детства. Это – голос, который, когда я его слышу, отклоняет меня от моих намерений и никогда не побуждает меня к действию. Если мои друзья сообщают мне о каком-либо своем намерении, и я слышу голос, это – верное указание, что голос не одобряет намерения и отклоняет от него… Вы все, если хотите, можете узнать от Клитомаха, брата Тимарха, что сказал ему Тимарх перед смертью, постигшей его оттого, что он не послушался указания гения. Он вам скажет, что Тимарх обратился к нему со следующими словами: «Клитомах, я умру потому, что не хотел верить Сократу». Что хотел сказать этим Тимарх? Я вам сейчас объясню. Когда он встал из-за стола с Филемоном, сыном Филоменида, отправляясь убить Никия, в заговоре были только они двое. Вставая, он сказал мне: «Что с тобой, Сократ?» Я ответил ему: «Не уходи. Я слышал голос, являющийся мне обыкновенно». – Он остановился, но спустя несколько минут встал и сказал мне: «Сократ, я ухожу». Я опять услышал голос и вторично удержал его. Наконец, в третий раз, желая уйти незамеченным, он встал, не говоря мне ни слова; мое внимание было чем-то отвлечено, он ушел и совершил то, что привело его к смерти. Вот почему он обратился к брату со словами, которые я повторяю сегодня, а именно, что он умирает, потому что не хотел верить мне. Подобно повивальным бабкам, я ничего не рождаю сам в делах мудрости, – это делает дух, пребывающий во мне».

Я уверен, что всякий, сколько-нибудь знакомый с психофизиологией, прочитав приведенные выдержки, признает в голосе, который слышался Сократу, – истинную галлюцинацию, в некоторых случаях, быть может, чисто психическую, в других – несомненно чувственную. То место, где Сократ говорит о Корибантах, не оставляет на этот счет ни малейшего сомнения. Но как возникала эта галлюцинация? Каким образом слова, произносимые голосом, получали характер чудесного предвидения, приводившего в изумление современников афинского философа?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо припомнить факты из области бессознательной церебрации. Бессознательная работа мозга совершается у всех людей, но результаты ее, разумеется, строго соответствуют высоте ума. Нося вульгарный характер у обыкновенных людей, она порождает у людей, богато одаренных умственно, благороднейшие создания гения. Она – источник вдохновения поэта, меткого взгляда полководца. Мы имеем тут дело с ранее воспринятыми суждениями, открывающимися уму в нужный момент, или – вернее – с понятиями, элементы которых, так сказать, рассеяны и в данный момент объединяются, появляются неожиданно в форме готового суждения и кажутся тогда плодом истинного вдохновения. Эта скрытая работа мысли существует, как я уже сказал, у всех людей. Когда мы хотим подумать о вопросе, решение которого нас затрудняет, то доверяемся бессознательной работе нашего мозга, давая нашему суждению созреть. К работе того же рода, совершающейся во время сна, мы прибегаем в тех случаях, когда откладываем решение до следующего утра, полагаясь на то, что «утро вечера мудренее». Понятно, что время, необходимое для выработки суждений, приводящих к окончательному заключению, – которое одно только мы и видим – будет несравненно меньше у ума высшего порядка, подготовленного предварительной работой, и не может быть сомнения, что этого рода быстрые умозаключения и диктовали Сократу те решения, мудрость которых впоследствии подтверждалась опытом.

Что касается до голоса, передававшего Сократу его интуитивные суждения, то это явление будет вполне понятно, если мы вспомним, как часто наши мысли не только высказываются нами вполголоса, но и слышатся нам. По-видимому, возбуждение нервных элементов, вызывающее в нашем сознании символические образы, из соединения которых образуется мысль и суждение, распространяется двояким путем, – давая, с одной стороны, толчок деятельности голосовых мышц, с другой стороны, вызывая в области слуха состояние, близкое к галлюцинации. Факт этот особенно резко бросается в глаза, когда мы читаем произведения знакомого лица. Во время чтения, произнося про себя слова книги, слышишь в то же время звук, тембр голоса автора тем явственнее, чем более знаком нам его голос. Усильте немного этот резонанс мысли – и перед вами будет галлюцинация вроде той, в какой являлись Сократу мудрые суждения, приписанные им голосу гения. (См. кн. д-ра Симона: «Мир грез». Спб. 1890 г., стр. 119-126.)

2. Способность духа объективировать представления (галлюцинировать).

Сильного напряжения ума, энергической деятельности мысли достаточно, чтобы у лиц с известного рода организацией представления объективировались, относились во внешний мир. Во многих случаях этот факт составляет только крайнюю ступень и как бы высшее проявление интеллектуальной деятельности.

а) Когда Бальзак, описывая аустерлицкую битву, слышал крики раненых, пушечные выстрелы, ружейные залпы, когда Флобер, описывая сцену отравления г-жи Бовари ощущал во рту, как он сам рассказывал, вкус мышьяка [59], вызвавший у него два раза сряду рвоту, – то в обоих этих случаях ощущение было настолько сильно, что объективировалось.

б) Когда у Гете в поле зрения возникали образы, преображавшиеся и видоизменявшиеся до бесконечности, то здесь воля ученого сообщала созданиям его воображения яркость реального восприятия. Вот что говорит по этому поводу сам знаменитый поэт:

«Когда я закрывал глаза и, наклоняя голову, воображал, будто вижу в поле зрения цветок, то цветок этот не сохранял своей формы долее мгновения – он тотчас же разлагался, и изнутри его возникали другие цветы с окрашенными, иногда зелеными лепестками. Это были не натуральные цветы, а фантастические фигуры, правильные, как розетки скульпторов. Я не мог фиксировать этих созданий моего воображения, но явление продолжалось, пока я этого желал, точно так же, когда я представлял себе диск, окрашенный в различные цвета, из центра к окружности вырастали беспрестанно новые образы, напоминавшие фигуры калейдоскопа».

«Я имел случай, – говорит Мюллер, – в 1828 году беседовать с Гете об этом предмете, одинаково интересовавшем нас обоих. Когда я спокойно лежал в кровати с закрытыми глазами, не будучи, однако, погружен в сон, то часто видел фигуры, которые мог ясно наблюдать. Гете знал об этом и очень интересовался вопросом, что я тогда испытывал. Я сказал ему, что водя не оказывает с моей стороны никакого влияния ни на возникновение, ни на видоизменение этих образов, и что я никогда не видел симметрических фигур, ничего такого, что напоминало бы произведения растительного царства. Напротив, Гете мог по произволу задать себе тему, которая затем преобразовывалась непроизвольно, всегда, однако-же, подчиняясь законам гармонии и симметрии [60]».