Духовный лик Польши. Католики и католичество

строена в этом отношении?

— О, да! У нас интеллигенция верующая. Даже скорее можно сказать наоборот: у нас низшие классы, рабочие, более равнодушны, чем интеллигенция.

Я подивился и не особенно поверил, хотя он говорил искренно. А как же гонение было у них именно от высших классов?

Вероятно, разделение было на два лагеря.

Другой разговор был в госпитале французском, где в одной со мной комнате лежал боевой, но скромный капитан-француз, отравившийся устрицами. Симпатичный и порядочный.

Я задал ему тот же вопрос о вере интеллигенции. Он ответил, что у них не существует такого разделения на классы, как в России, так как все французы в общем живут обеспеченно и более или менее все интеллигенты.

— А храмы у нас во Франции полны народу. Правда, не все округи равно религиозны; но в общем богомольцев всегда много. Я часто пою в храме (у него — тенор).

— А, может быть, интеллигенция более верующая? То есть более образованные классы?

Он отрицал. Не знаю, кто же прав из них?

…Между прочим, к нему приходила навещать жена его: способная, энергичная и порядочная. Очень любит мужа. И нередко, почти не стесняясь ничуть, так крепко и длительно целовала она его, что становилось страшно неловко и даже грубо-неприятно. Как-то при этом вошла горничная Антуанетта, и после она мне говорила:

— Как это неприлично: здесь лежит владыка (на

училась звать меня по-русски), а они целуются, или сидят рядом очень близко.

Так простая душа оказалась более духовно чуткой, чем интеллигенты.

Припомню еще один умилительный факт.

До офицера рядом со мной лежал молодой господин, поражённый менингитом; кажется, он занимал место директора правления какого-то банка. Его навещали родственники, между ними — его жена, тётка и другие. Жена — итальянка, он — француз.

Положение его было безнадёжно почти. Жена — в огромном горе, плачет. Молодое, милое и чистое, скромное лицо. Двое деточек.

— Он такой хороший, добрый, — в слезах говорит она мне кое-как по-французски.

— Теперь нужно лишь молиться, — отвечаю ей я.

— Я так и делаю. Прошу Мёге de la misericorde

(Матерь милосердия, — по-нашему, — «Заступницу усердную»). И опять плачет.

В другой раз, когда уходила она, я дал ей совет — перекрестить мужа. Она смиренно послушалась и с простотой веры трижды перекрестила его.

А на другой день, когда мужа понесли в ванну (он был всё время без сознания), она вынула из ридикюля молитвенник и, ставши скромно в уголку у окна, начала молиться тихо.

Это так умилило меня, — в связи особенно с ее горем, — что я не мог удержать слёз и стал почти вслух плакать.

В это время пришла навестить меня сестра милосердия (русская), ухаживавшая за Шатиловой. Увидев меня плачущим, она стала говорить, что у меня нервы расстроились от болезни, что мне надо принимать бром и т. д.

— Нет! Не от этого я плачу. Я плачу от радости, что вот есть ещё и заграницей интеллигентные, но сердечно и просто верующие люди. Посмотрите на эту итальянку! А многие ли из наших интеллигентов так поступили бы? Не нужно мне брому.

…Тётка (его или её) — очень полная дама, сочувствует, что останется вдовой жена и с двумя детьми; а затем про себя прибавляет, что она нарочно не вышла замуж. На вид ей было уже 45 лет.

Ухаживает за своей красотой и костюмами.

— Почему же Вы не вышли?

— Потому что хороших мужчин очень мало; а с плохими трудно жить. Теперь же я свободна.

— Но ведь безбрачие — тяжёлый крест для человека. Нужно соблюдать целомудрие.

— Я себя очень твёрдо держу в руках, — ответила она уверенно и смотря прямо в глаза.

Признаюсь, я имел иные о ней мысли; но открытый взгляд и уверенный спокойный тон ее заявления заставили меня отказаться от подозрений.

— Я каждый день (!) бываю в церкви!

И она из своего ридикюля-мешочка вынула при этом свечу.

Бывал я в церкви (на Пера, св. Антония Падуан-ского) и видел там много интеллигентов: и дам, и детей, и старушек; но и мужчин: придут, купят свечу, зажгут (пред статуей его горело до 200–250 свечей), станут на колени, с верой помолятся и уйдут. Правда, недолго, но и то хорошо. А у нас? Впрочем, в Санкт-Петербурге, в Казанском соборе, тоже масса интеллигентов бывала. А теперь и вовсе. Но вот беженцы мы сейчас, и всё же мало интеллигенции в храмах.

Наконец, старший доктор Делямар. Одна из больных (Ш.) спросила его: верующий ли он? А он ей ответил с равнодушной улыбкой:

— Мало! Как и вообще мужчины!

И про других докторов я слышал нечто подобное же. Как же так? Где же «все» или большинство верующие? Не похоже…

И о. иезуит рerе Тышкевич говорил, что среди французского общества много масонов и равнодушных и теперь.

М. О. подарила мне книгу «Святая Тереза» («Sainte Tereze») — сочинение Э.Казаль. Оказалось, это критика её жизни совершенно неверующим человеком.

Я просил заменить чем-либо, например Гюисман-сом (он описывает свою жизнь, после обращения на путь спасения, в монастыре траппистов). Но этой книги здесь не нашлось. Принесли другое сочинение его.

— А эта хорошая? — спрашивает М. О. приказчика, — нет ничего скабрезного?

— Ну, знаете, у французов все повести таковы, что без этого не обходится. Но эта книга — хорошая («Les soeurs Vatards»).

Я просмотрел её немного и уверился в обратном. Книгу возвратили с упреком.

— Ах! Эти грязные (sales) французы! — с возмущением сказал приказчик, — ничего не могут написать чисто!

Сам он оказался итальянцем. «Сестры Ватард» были заменены с охотой и извинением 2-ой частью упражнений Берлица.

…Какой же вывод сделать? Опыта мало ещё было; но всё же не скажу плохо о французской интеллигенции: то, что я видел, — ещё слава Богу.

ПРОСТЕЦЫ-ВЕРУЮЩИЕ

В этом пункте прежде всего должно отметить, что огромное большинство священников католических, — как показывает опыт и как открыто заявляют они сами, — происходит из низшего сословия, из класса земледельцев (см. жизнь Сurе d'Ars). Следовательно, там вера есть.

И президент Мильеран заявил, что «траншеи снова объединили народ и священников». Но всегда

солдат больше, следовательно простой народ еще при Церкви; а теперь и значительная часть интеллигенции. И я сам наблюдал приятные факты. Пришёл к монсеньору Дольче (о нём после); отворяли, а после провожали меня два «портье», — вроде лакеев что ли, камердинеров-швейцаров. И у обоих лица хорошие, добрые, ласковые, кроткие.

— Хотя и католики, — сказал я сопровождавшему меня Мог Чезерано, — а добрые лица.

Они ласково, благодарно улыбнулись за это, скромно, услужливо отворяя двери.

В госпитале прислуживал мне Венсак (Викен-тий), а комнату убирала Антуанетта. И вели себя хорошо; особенно — Антуанетта: выдержанно, скромно. Попросила у меня для себя и своих двух деток (она — молодая вдова) на память крестик, что я с охотой сделал.

— Почему Вам желательно это?

— Как же? Вы — монсеньор (епископ): на память.

А затем мы будем молиться о Вас.

Это очень удивило меня. Едва ли наши горничные поступили бы так. Няни почти всегда хороши, а горничные — ветрены.

После она вместе с католической иконочкой носила на руке и подаренный крест мой.

…Как-то разговорился на паровозе с солдатом: верующий ли он? И ответ был спокойно-положительный. Сын рабочего (ouvrier)…

Видел ещё двух-трёх простых французов и француженок, и впечатление то же: веруют в Господа Иисуса Христа, чтут Божию Матерь, ходят в церковь.

В субботу моют, чистят, перетирают: завтра — воскресенье!

По-нашему «к празднику»; но этого выражения они не понимают, когда я говорил им. Получается вывод, что и здесь, у простецов, хорошо.

Но тогда снова вопрос: откуда же гонение? Как же правительство решилось идти против народа? Или в самом деле масоны и безбожные министры разорвали союз с Церковью и стали отовсюду гнать веру, хотя народ иначе думал? Возможно. Ведь и у нас революцию сделали собственно интеллигенты. А народ лишь продолжал… А затем раскаивается теперь и исправляет чужие ошибки.