Второе пришествие апокрифов. Проповедь о «порче» вместо проповеди о Христе.

Проповедники “порчи” не осознают, что они провоцируют семейные и человеческие раздоры, внутриприходские конфликты (“всю-то благодать колдуны из нашего храма унесли!”). Они способствуют росту авторитета магии. Поверивших этим книжкам человек, прежде религиозно равнодушный, скажет: “Раз уж христиане магию признают и ее боятся, – значит, и в самом деле там что-то есть”. Не учитывают они и еще одного следствия своей проповеди. Ведь среди читателей этих брошюрок немало женщин с весьма неустойчивой психикой – и если они всерьез поверят в наведенную “порчу”, то их психическое здоровье окажется разрушенным. Как об этом писал акад. В. М. Бехтерев: “При существовании религиозного внушения о возможности “порчи”, достаточно для предрасположенной личности уже самого незначительного повода, чтобы развилась болезнь. Если такая личность случайно взяла из рук подозреваемого в колдовстве лица какую-либо вещь или поела его хлеба, выпила воды или квасу из его рук или даже просто встретилась с ним по дороге, – всего этого уже достаточно, чтобы болезнь развилась в полной степени” [122].

Но ни предостережения ученых, ни авторитет общецерковного предания ничего не значат для составителей апокрифов. Дело в том, что в апокрифических рассказах сквозит явное желание найти некую “неофициальную” духовность. Мало святынь в Москве? И не к мощам князя Даниила, не к Владимир ской иконе, не к Иверской, не к кремлевским святителям, не к преподобному Сергию в Лавру надо ехать с молитвой, а на могилку к Матроне? Троицкая братия сетует, что в последние годы заметно меньше стало приезжать паломников к преподобному в дни его памяти… Не потому ли, в частности, что люди наслушались “духовных советов” вроде Пелагииных: “Есть такие люди, которые мечтают: Загорск! Загорск! А что – Загорск! Там колдунов полно. Где святыня, там и нечистая сила слетается! Кого там просто соблазняют, а кого и портят! Вот вам и Загорск!.. Потом Полюшка еще рассказывала, что в Москве в Елоховском соборе служил такой-то священник, а ведь он колдун был! Так она его при всех обличила!” [123].

Здесь мы видим, как почитание неканонических святынек вполне сознательно и систематично подрывает доверие к святыням древнейшим. Чаще же это делается менее осознанно, но итог выходит таким же: в сознании многих людей, воспитанных на книжках и рассказах вроде тех, что послужили предметом для этой главы, Причастие, исповедь и крещенская церковно-освященная вода не приносят столько пользы, как самосвятски наговоренная водица.

И Причастию найдены заменители. Вот как эта суррогатная обрядность выглядит по книге Анны Ильинской: “Старец Феодосий привез чудесную воду из Иерусалима и благословлял ее пить духовным чадам. Это вода с Животворящего Креста, на котором Сам Спаситель был распят, приговоривал он, кто эту водичку пьет, в ад не годится [124]. Итак, не литургический Хлеб Жизни спасает человека, а водичка старца Феодосия. Более того не любовь Божия, не литургия, а кусочек коры мамврийского дуба оказывается хранителем Вселенной: “У Антонины Порфирьевны хранился крест из древа Мамврийского дуба с частицей Животворящего Креста… Батюшкины святыньки опора миру, гибнущему в беззакониях” [125]. И опора эта находится только в Минеральных Водах…

Таинство Исповеди также обретает совершенно новое толкование, и – как это характерно для язычества – оно сводится к некоей магической “технологии”: “Царица Небесная учила меня: Когда идешь на исповедь, покупай свечку. Общая исповедь будет. Когда идешь на разрешение грехов к батюшке, то свечу положи. На этой свече сгорают грехи. Ты ведь не знаешь – может, свеча пойдет в алтарь. А люди свечи покупают на исповедь. Или ставят раньше. А когда подходят на разрешение грехов, то свеча уже сгорела. На чем же грехи будут сгорать? Так они и остаются [126].

Еще более яркий пример подмены церковных Таинств самодельными святыньками обретается в книге о Матроне: “Однажды приходит Верочка к Матушке, а та сидит с поднятыми руками. Верочка спрашивает: Что с вами? А Матушка говорит: Вот, смотри, что нам с Митрофаном сделала хозяйка дома, и показывает под обеими руками чирьи. Потом подозвала блаженного Митрофания и сказала: Покажи, что у тебя! Он сдвинул брюки, а там кила [127] опухоль с большой графин. Матушка говорит Верочке: Спаси нас, скорее поезжай на Немецкое кладбище и слей нам водички с креста Господня (на этом кладбище стоял чудотворный образ Спасителя бронзовая статуя с крестом в руке). Статуя находилась в центре кладбища, перед кирхой. Обратно Верочка вернулась уже поздно. Матушка говорит: Скорее, скорее мочите тряпочки и прикладывайте к нарывам мне и Митрофану [128]. Что ж, интересный пример экуменизма…

Для меня же печальнее всего то, что даже в случае церковной канонизации Матроны я вряд ли смогу искренне ей молиться. Просто потому, что при упоминании этого имени у меня перед глазами так и будет стоять эта картинка: баба, демонстрирующая чирьи под мышкой, а рядом мужик, показывающий “килу” [129]… И не моя вина будет в этом, а вина издателей такого рода текстов [130].

Но более всего в этой книжечке меня покоробил апокриф о св. Иоанне Кронштадтском. “Накануне войны или в начале войны, чекисты захотели вскрыть гробницу о. Иоанна. Едва чекист “прыгнул вниз на край гробницы, батюшка встал во весь рост в лиловато-голубой ризе в полном облачении, как был похоронен, вытянул правую руку и внятно, грозно сказал: “Нечестивцы! Потоплю город кровью и уморю голодом!” и упал. Тот, кто прыгнул, был мертв, а эти двое тряслись от ужаса” [131]. Нечестивцы составители и распространители подобных хул на святого! Как же вам не стыдно на совесть о. Иоанна навешивать сотни тысяч уморенных в блокаде и погибших на фронте?! Где ваши христианские убеждения? Неужели они совсем отмерли от увлечений “порчами”?! Да разве за осквернение своей могилы святой будет мстить миллионам безвинных людей?!

В замечательной книге С. Фуделя “У стен Церкви” рассказывается о похожем случае. Один монах, тяжело потрясенный кощунственным вскрытием мощей прп. Сергия Радонежского большевиками, дерзновенно вопросил преподобного: “Отче Сергие! Как же ты допустил такое глумление над твоими честными мощами?” И в ответ услышал: “Я захотел пострадать вместе с моим народом. Распята Россия, и я хочу предать мое тело на поругание и сострастие с нею” [132]… Этому рассказу веришь, потому что он проникнут истинно христианским духом. В отличие от кощунственного апокрифа из книжицы о блаженной Матроне.

Я не берусь произносить суждения о самих людях, которым их жизнеописатели приписали столь странные словеса. Я понимаю, что есть разница между человеком и его литературным отражением. Кутузов реальной истории и Кутузов “Войны и мира” совсем не одно и то же. Поэтому духовно-трезвых почитателей тех людей, о которых идет сейчас речь, я попросил бы не возмущаться: я выступаю не против самих этих подвижников, а против литературных персонажей, носящих их имена.

Может быть, Матрона и Макария истинные угодницы Божии. Но рассказы о них написаны людьми явно находящимися в состоянии прелести (то есть духовной лжи). Даже переиздатели жизнеописания Матроны вынуждены были высказаться по поводу манеры повествования З. В. Ждановой о своей наставнице: “Богословская неосведомленность рассказчиц накладывает свой отпечаток на дух и стиль повествования, порой смущая современного читателя, внимательного и требовательного. Кое-что в рассказах о блаженной Матроне может вызвать у него нежелательные ассоциации с экстрасенсами” [133]. Тогда, правда, возникает вопрос: а зачем же ученые монахи Даниловского монастыря не отредактировали этот простодушный текст, если своею простотой он вводит не в Царство Божие, а в соблазн? Зачем тиражировать то, что в их собственных глазах является сомнительным (о чем сами же издатели и предупреждают, но как-то слишком уж ненавязчиво: “обладая детской нерассуждающей верой, рассказчики без тени сомнения сообщают о случах “сглаза”и “порчи” о колдовстве злых людей своих знакомых и соседей и о борьбе с этими носителями зла матушки Матроны”)? Если, по признанию самих же издателей, "порой у нас нет уверенности, что слова и действия блаженной Матроны переданы и описаны вполне точно” то почему это сомнение никак не отразилось на редакционной правке? Откуда такая терпимость?