Записки сельского священника

Утром я пошёл к своему наречённому благодетелю, Григорьичу, просить его съездить со мной в деревню. На рождественский праздник все члены причтов ходят славить Христа порознь один от другого. В деревне я пошёл по одной стороне, а Григорьич по другой. Когда же мы в одном доме встретились с ним, то он был уже сильно выпивши.

— А вы, батюшка, не бойсь нигде и не присели и кусочка не пропустили?

— Нет.

— Так, ей Богу, нельзя. Вот я, по милости добрых людей, и выпил и закусил. А так нельзя. Вы оставите свою молодую матушку сиротой. Пойдёмте к целовальнику, Ивану Федотычу. Предобреющий человек.

Я, конечно, не пошёл, но за то не нашёл потом и своего Григорьича, — он где-то пьяный совсем запропастился. Один добрый мужичок довёз меня до дому. В течение недели я обошёл весь приход и собрал одиннадцать с чем-то рублей ассигнациями (3 руб. 15 коп. серебром).

Накануне нового года ко мне пришёл сельский староста и сказал, что старики велели мне созвать их к себе, после обедни, на новоселье.

— Зачем? Я живу в чужой избе, а не в своём доме.

— Да ведь эту избу-то мір же тебе дал, за это и надо мір угостить. Ты человек молодой и старых порядков не рушь. Новоселье не тобой заведено, не тобой оно и рушится. А против міру идти неслед. Коль мір велит созывать, и зови.

— Ну, созову, что же мір будет у меня делать?

— Как что? Ты угости всех водочкой, и они тебе кто мучки, кто пшенца, кто баранинки, а кто и овечку. Ты сделай им только честь, а они наградят тебя на столько, что сам будешь сказывать спасибо. Я тебе и преж говорил, скажу и теперь: спины своей не жалей, — слюбится.

— Сколько же человек придёт?

— Человек тридцать придёт, а может — больше.

— Да у меня тут тридцати и встать негде!

— Ничаво. Пока одним подносишь, другие подождут на дворе. А зови беспременно.

— Ну, зови. Сколько же им нужно вина?

— Ведёрко нужно.

Ведёрко! — думаю. Это значит пропоить всё, что я собрал в неделю!

— На ведро-то у меня и денег нет.

— У попа денег нет! У кого же и деньги-то, коль не у попа! Уж не у мужика же! Нет, ты зови.

— Ну, зови.

Проводивши старосту, я задумался: что эта попойка будет значить? Я принял на себя обязанности пастыря Христова стада. Я должен быть руководителем ко спасению прихожан моих. Мне, пастырю, сказано: «когда реку грешнику: смертию умреши, ты же не возвестиши ему, ниже увещаеши да обратится от пути своего лукавого и жив будет: грешник убо погибнет во гресе своем, крове же его от руки твоея взыщу». Мне, пастырю, сказано: «проповедуй слово, настой благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли!» И что же? Я завтра действительно, буду кланяться, настаивать, умолять чад Божиих, души коих вручены моему попечению; но в чём умолять, Боже мой!... Не в том, чтобы бросили пьянство и не прогневляли Господа своим безобразием, а в том, чтобы пьянствовали и ещё более прогневляли Господа. Я, пастырь, должен буду просить, чтобы врученные мне христиане водку пили, пили у меня в доме, из собственных моих рук, купленную на последние мои средства!... Нет, это невозможно! Мне сказано: горе мне, аще не благовествую. Как же я могу преподать им потом правила нравственности, как могу увещевать их бросить пьянство, когда я завтра сам же повлеку их к пьянству и безнравственности? Как скажу я Господу: се аз и дети, когда я сам добровольно отпадаю и влеку к отпадению тех, для коих я должен быть руководителем ко спасению?! Мне, пастырю, сказано: «образ буди верным». Какой же я завтра подам образ? К пьянству?... Но, Боже мой! Что же это такое?! И из-за чего всё это? Из-за чего я гублю и себя и других?... Из-за того, чтоб мне не сгнить заживо в сторожке и не умереть с голоду... Но ведь это и глупо и несправедливо! Неужели мне пришла, в самом деле, такая нужда, что я умираю с голоду и неужели Господь не пропитает меня, если я останусь честным человеком, верным его рабом, и исполню свято долг мой? Слово Божие говорит: «не можете искуситися паче еже можете понести», т. е. Господь не посылает искушений выше наших сил. Стало быть, я нужду свою перенести могу. А если могу, то к чему навлекать грех и на себя и на других? Нужду терплю я страшную, это правда; но сколько есть людей на свете, которые терпят много больше, чем я! Чем лучше их я, почему же и мне не терпеть этой нужды! И не глупо ли, из-за куска хлеба, жертвовать спасением и своим, и многих, — целых тысяч! Я, пастырь, буду просить своих пасомых пить вино... Ведь этим я разом и на всю жизнь отнимаю у себя право внушать им правила христианской нравственности! Как скажу я им: не пей, когда буду поить сам?! Да, я терплю крайнюю нужду... Но кто виноват в этом?... Кто виновен в том, что я буду склонять ко греху тех, кого должен отклонять от греха? Конечно, я сам. Кто навязывал мне эту нужду? Я принял её добровольно, как добровольно принял на себя и те страшные обязанности, которые лежат на мне, как на священнике. Нет, не буду поить! Но... как же я выйду из моего крайнего положения, — не могу же я весь век таскаться по крестьянским избам. И теперь хорошо, но что я буду делать, когда мы с женой пообносимся, когда пойдут у нас дети? Во что бы то ни было, надобно приобретать свою избёнку, хоть такую же, как у дьячка. Какова бы она ни была, но всё же нам в своей будет лучше, чем жить среди мужицкой семьи. А этого можно достигнуть только благосклонностью прихожан и благоволение их можно снискать только потворством всем их слабостям, или наглостью — драть за все требы и с богатого и с бедного. Какой же буду тогда пастырь?! О, если б я знал вперёд, что меня ожидает в жизни, я никогда не принял бы на себя этой страшной обязанности пастыря, без средств выполнить её!... Почему я не вник в жизнь священника? Зачем я не расспросил священников: как и чем они существуют и возможно ли, при их обстановке, выполнение пастырских обязанностей? Теперь я вижу, что крайняя моя бедность и нужда вынуждают меня пренебречь самыми существенными моими обязанностями, — из-за куска хлеба я должен сделаться не пастырем, а каким-то арендатором.

Я дошёл до отчаяния. Поить — думаю — или не поить?... Поить — значит поступить против долга и совести; не поить — значит всех озлобить: ведь я велел уже придти. Велеть придти и потом отказать — это нечестно и значит обидеть. Что тогда будет с нами, если мужики рассердятся и откажут мне в квартире? Идти опять в сторожку? Они и теперь смотрят на меня, как на работника и нищего, а тогда будет ещё хуже... Надобно угостить. Да и погрешу ли я против долга и совести? Меня поставили пастырем; но при этом не дали мне ровно никаких средств к моему существованию. Правда, мне указали на добровольные пожертвования, но как они приобретаются? Почти исключительно ценою пастырского служения? Хорошо, так и быть, теперь я поднесу всем крестьянам, которые придут ко мне, по стакану, по два, — только чтоб расположить их к себе, только ради, так сказать, дружбы. Но это, конечно, будет и первый и последний раз в жизни. Теперь я получу их доверие, любовь; а при любви они дадут мне всё необходимое, а водки просить постыдятся. Я разъясню им потом, как тяжело мне было поить их вином. Они это поймут, — человек не скотина. Летом, может быть, Господь пошлёт преосвященного в наш приход. Он разъяснит значение пастыря и подкрепит в прихожанах моих уважение и доверие ко мне. Буду надеяться на Господа Бога и архипастыря!...

На новый год, после обедни, у меня было много треб в церкви; я долго не выходил, перемёрз и устал; но мужики давно уже стояли у моей квартиры и ждали меня. Подхожу, они все скинули шапки и закричали: «С праздником поздравляем тебя, батюшка, с новым годом! Да уж и с новосельем-то надо поздравить!» Я поблагодарил; мне хотелось бы сперва отдохнуть, погреться, выпить стакан чаю, и не пригласил к себе никого; но они сами все повалили за мной в избу. Изба моя набилась полнёхонька; одни расселись по лавкам, другие на нашу постель, а остальные стали среди избы плотной массой. Такая же куча стояла на дворе и в сенях. Я дал старосте денег, тот послал десятника за водкой и велел принести от себя хлеба и огурцов на закуску. Принесли водку, я подал стакан и предложил пить. «Нет, — закричали все в один голос, — мы пришли к тебе в гости, так ты сам нас и угощай. Ты прежде выпить должен сам, а там подавай из своих рук и нам. Тогда мы и будем знать, что нас угощал молодой батюшка. Мы тебе дали дом, вот живи, а ты и за это не хочешь уважить мір. Нет, мір уважай. Выпей сперва сам, и сам подноси нам. С міром жить надо так».