Что удивительного в благодати?

Иногда сквозь завывания безблагодатности мы различаем высокий, певучий, нездешний голос благодати.

Однажды, примеряя брюки в комиссионном магазине, я сунул руку в карман и нашел двадцатидолларовую купюру. Найти хозяина не представлялось возможным, и владелец магазина сказал, чтобы я оставил деньги себе. Впервые в жизни я купил пару штанов (за тринадцать долларов) и остался с прибылью! Я вспоминал об этом случае всякий раз, когда надевал новые штаны, и рассказывал о нем друзьям, когда мы обсуждали выгодные сделки.

В другой раз я поднялся на вершину высокой горы, впервые испытав торжество альпиниста. Подъем был трудным, изматывающим. Когда я, наконец, добрался до ровного участка наверху, то понял, что заслужил изрядный кусок мяса на обед и недельное освобождение от тренажерного зала. Возвращаясь на машине в город, я наткнулся на тихое горное озеро, окруженное ярко–зелеными тополями, за ними поднимался изогнутый мост ярчайшей радуги. Я свернул на обочину и долго любовался этой картиной.

Отправившись в Рим, мы с женой последовали совету друга и посетили собор святого Петра спозаранку. «Поезжайте еще до рассвета на автобусе к мосту, украшейному статуями Бернини, — наставлял нас этот опытный путешественник, — дождитесь там восхода и сразу ступайте к Святому Петру, до него всего два–три квартала. На рассвете там будут только монахини, паломники и священники». И вот поутру на прозрачном небосклоне поднялось солнце, окрасив Тибр в алый цвет. Сочные желтовато–розовые мазки легли на изящных ангелов Бернини. В точности исполняя инструкции, мы оторвались от этого зрелища и поспешили к Святому Петру. Рим еще только просыпался. Кроме нас туристов не было. Каждый шаг по мраморным плитам эхом отдавался в базилике. Мы с восторгом осмотрели Пьету, алтарь, многочисленные статуи, потом поднялись по наружной лестнице к балкону в основании величественного свода, спроектированного Микеланджело. И тут я увидел, как через площадь тянется плотная цепочка — наверное, сотни две человек. «Как раз вовремя!» — буркнул я, приняв их за туристов. Но это были не туристы, а паломники из Германии. Они заполнили площадь, выстроились полукругом под нашим балконом и запели гимн. Их голоса взмывали к куполу собора и, отражаясь от него, сливались в полифонии. Созданная Микеланджело полусфера из величественного памятника архитектуры превратилась в храм небесной гармонии. Казалось, каждая клетка тела вибрировала в унисон с пением. Музыка обретала плотность, на нее можно было опереться. Можно было плыть в ней. Она стелилась нам под ноги, удерживая на высоте — она, а не пол балкона.

Незаслуженные дары и нежданные удовольствия доставляют нам больше всего радости. В этом заключена великая богословская тайна. Благодать возникает внезапно. Наклейка на бампере гласит: «Благодать случается». Вот именно.

Для многих ближе всего к благодати состояние влюбленности. Наконец–то появился человек, для которого я — самый привлекательный, самый желанный, самый милый. Кто–то не спит ночами, думая обо мне. Кто–то прощает меня, прежде чем я извинюсь, кто–то думает обо мне, переодеваясь, подстраивает свой день под мое расписание. Кто–то любит меня таким, каков я есть. Вот почему некоторые современные писатели с развитым христианским чувством — Джон Апдайк, Уолкер Перси — в своих романах используют физическую любовь как символ благодати. Они говорят языком, понятным нашей культуре, где благодать — не доктрина, а нечто известное лишь понаслышке.

И появляется фильм «Форест Гамп» о парне с низким уровнем интеллекта, чей запас мирской мудрости–унаследованные от матери клише. Этот полудурок спасает товарищей во Вьетнаме, хранит верность изменившей ему подружке, строит жизнь для себя и своего ребенка и словно не замечает, что над ним постоянно смеются. В начале и конце фильма, завораживая зрителей, через весь экран проносится перышко — символ воздушной и легкой благодати, которая опустится на землю неведомо где. Для нашей эпохи «Форест Гамп» — это «Идиот» Достоевского. Даже отклики на эти два произведения искусства схожи. Многие считают фильм наивным и смешным. Другие же слышат в нем отзвук благодати и облегченно вздыхают после безблагодатного насилия «Криминального чтива» и «Прирожденных убийц». В результате «Форест Гамп» стал одним из самых кассовых фильмов за несколько лет. Мир изголодался по благодати.

Питер Грив написал мемуары прокаженного. Он заразился в Индии, вернулся в Англию полуслепым, отчасти парализованным, и жил в санатории, где прислуживали монахини. Он не мог работать, общество отвергло его. Грив ожесточился и подумывал даже сбежать из санатория, хотя понимал, что идти ему некуда. Однажды утром он поднялся рано и пошел бродить по территории больницы. Услышав какой–то гул, доносившийся из часовни, он направился туда и увидел, что сестры молятся за пациентов, чьи имена написаны на стене. Среди этих имен значилось и его собственное. Этот случай изменил всю его жизнь. Питер Грив понял — кто–то заботится о нем. Кому–то он нужен. Он ощутил благодать.

Религия, несмотря на все ее издержки и ужасную способность порождать безблагодатное состояние, продолжает существовать. И будет существовать, покуда мы ощущаем божественную красоту незаслуженного дара, внезапно, нежданно являющегося к нам извне. Отказываясь принять мысль, будто наша жизнь, полная греха и стыда, заканчивается пустотой и гибелью, мы вопреки всему уповаем на иной мир и иные правила. Мы с каждым днем все острее чувствуем недостаток любви и — в глубине души, бессознательно, невыразимо — молим Создателя явить нам Свою любовь.

Благодать поначалу явилась мне отнюдь не в словах веры. Я воспитывался в церкви, где само это слово употреблялось постоянно, однако в совершенно ином значении. Как и прочие религиозные термины, слово «благодать» было выхолощено настолько, что я перестал верить в него.

Впервые я ощутил благодать через музыку. В библейском колледже, где я учился, меня считали отступником. Мои собратья публично молились о спасении моей души и заботливо предлагали изгнать из меня беса. Я был загнал, растерян, совершенно сбит с толку. По ночам общежитие запирали, но моя комната, к счастью, располагалась на первом этаже. Я вылезал из окна и тайком пробирался в часовню, к роялю, огромному «Стейнвею». Часовня была погружена во тьму, лишь маленькая лампа освещала ноты. Каждую ночь я просиживал там не меньше часа, играя сонаты Бетховена, прелюдии Шопена, экспромты Шуберта, кончиками пальцев возвращая вселенной мир и порядок. Ум в смятении, тело в смятении, мир в смятении — но я обретал скрытую гармонию благодати, волшебства — легкого, как облачко, дивного, словно расписное крылышко мотылька.

Подобные чудеса происходили и в мире природы. Стремясь уйти от людей и мыслей, я совершал долгие прогулки в сосновом бору, где краснел кизил. Я ходил зигзагами, преследуя стрекоз, летевших к реке. Поднимал глаза и видел над головой стайки птиц. Сдирал кору с бревен и находил под ней переливавшихся всеми красками радуги жуков. Я созерцал надежное и точное устройство вселенной, где есть место для каждой живой твари. В этом мире я находил величие, благость и даже радость.

Примерно тогда же я впервые полюбил. Это было похоже на падение с горной кручи. Я летел кувырком, испытывая нечто невероятное — воздушную легкость, невесомость. Земная ось покачнулась. А я–то не верил в романтику, считал, что влюбленность в женщину — выдумка итальянских поэтов эпохи Возрождения. Любовь застала меня врасплох, как благость природы и красота. Сердце разбухло, ему стало тесно в груди.

На языке богословов то, что я переживал, именуется «общей благодатью». Жуткая вещь — испытывать благодарность и не знать, кого я должен благодарить, перед кем склониться, кому воздать хвалу. Постепенно я начал возвращаться к отброшенной вере детства. Я ощутил легкое прикосновение благодати, которое, по словам Клайва Льюиса, пробуждает жажду «по аромату цветка, который мы не нашли, по отзвуку песни, которой не слыхали, по вестям из страны, где мы не бывали».