Петкана

Она стремительно распахнула двери настежь и подошла ко мне.

«Петкана! Ты будешь императрицей! Бог милостив! Ты станешь Его наместницей на земле», — мама говорила быстро и порывисто; запыхавшись и глотая слова, стремилась как можно скорее сообщить мне великую новость. А ее лицо... Оно сияло, как зерцало чистой радости и воскресших надежд!

«Император Константин ищет невесту для принца Романа. Представь себе, им нужна девушка твоего возраста и твоей стати! У тебя даже размер туфельки точь-в-точь такой, какой дан царевым посыльным. Ты будешь императрицей, Петкана! Для этого ты и родилась!»

Я знала об этом обычае. Когда наступало время жениться наследнику престола, царские глашатаи отправлялись по всему царству искать девиц красивых и достойных, умеющих держаться на людях, знающих, как ступить и что молвить. Те, кто проходил первоначальный отбор, прибывали на смотрины в Священную палату, дабы предстать пред очами императорского семейства. Одна из этих избранниц становилась затем невестой наследного принца.

В такие дни надежда окрашивала в самые заманчивые цвета жизнь каждой девушки, что еще не позабыла свои детские мечты и бабушкины сказки. Мечты о юном принце и удивительном будущем переполняли девичьи сны. Каждая грезила, представляя себя царицей Второго Рима, — надо было только быть достаточно красивой и воспитанной и суметь понравиться семье императора и, разумеется, самому принцу, когда судьба сведет тебя с ними. Среди наших императриц было немало дочерей благородных и богобоязненных родителей. Но немало было и простолюдинок, выросших в бедности. Кого-то отличала пустая сума, а кого-то — сердечная пустота. Были среди них и дочери язычников. Одна будущая императрица была даже цирковой танцовщицей и какое-то время только этим и зарабатывала себе на жизнь.

Конечно же, я была не такая девушка, которая могла бы прийтись по вкусу нашему легкомысленному и избалованному престолонаследнику, превыше всего ценившему наслаждения и удовольствия различного рода. Однако чудо моего рождения и исцеления давало моей матери право на подобные надежды. Мне же самой выбирать не приходилось. Как послушная дочь, я покорилась ее воле и приготовилась к встрече с вестниками моей возможной судьбы.

О, как угнетала меня вся эта суета, что тотчас же началась вокруг меня! Мне казалось, что люди говорят только об одном. Мама не могла (а по сути, и не пыталась) скрыть свою горячую дрожь, порожденную жгучими надеждами, и порхала возле меня, словно обезумевшая бабочка. А женщины, набежавшие в наш дом по ее зову, чьей задачей было обеспечить мое эффектное появление перед царскими посланцами! Получив наказ представить меня красивей и великолепней, чем я была в действительности, они не давали мне ни минуты покоя. Они подбирали мне обувь, платья, украшения, заколки и гребни и учили, как носить все это! Заново учили меня улыбаться, говорить, садиться и вставать, ходить, вести себя за столом, здороваться и отвечать на приветствия — каждый раз в соответствии с неписаными правилами выработанного веками византийского этикета.

Самой себе я казалась расфуфыренной куклой. Все эти приготовления были для меня тяжкой и утомительной обязанностью. Это повторялось изо дня в день. Я постоянно ошибалась. Женщин, взявшихся за мое обучение, это раздражало. Они уже готовы были отказаться от бесполезного труда. Но мама не соглашалась. «Попробуйте еще раз!» — требовала она. Она была убеждена, что воля Божия всегда требует жертв. А в том, что мне от Бога заповедано стать невестой принца, а впоследствии императрицей, она не сомневалась ни на мгновение.

Я знала: только Матерь Божия поможет мне вырваться из этого сумасшедшего цирка. Только Она избавит меня от гнетущей муки и суеты. Вернет мне то время, которое я называла своим, заполняя его чтением и молитвой. «Смилуйся!» — со слезами умоляла я Пресвятую Деву. И Та, что никого не оставляет Своей милостью, услышала меня.

«Лжешь!» — отрезала мать, когда я сказала ей, что снова ничего не вижу.

Она не хотела даже слышать об этом.

«Господь свидетель! И Пречистая Его Матерь!» — воскликнула я, осенив себя крестным знамением.

«Ты это нарочно сделала!» — рыдала мама. Безутешная, уже в который раз раненная в самое сердце, она сочла произошедшее вопиющей несправедливостью.

«Ты это нарочно сделала, чтобы только не быть императрицей», — повторяла она.

В следующий миг, осознав, сколь страшные слова вырвались у нее в минуту горя, мама судорожно зажала рукой рот, словно хотела удержать в себе всю лютую горечь, их породившую, и не дать ей окончательно вырваться наружу. Кинувшись в мои объятия, она прижалась щекой к моему лицу. Слезы наши смешались. Приникнув друг к другу, мы сотрясались в рыдании, ощущая радость и облегчение от взаимного утешения.

Пелена спала с моих очей спустя несколько дней, после того как царские глашатаи пронесли через Эпиват красную туфельку. С тех пор зрение мое уже никогда не помрачалось.

Моя мама до конца своих дней так и не смогла вновь соединить порванные златые нити прежних грез. Быть может, у нее уже не осталось сил мечтать. Или некое новое предчувствие завладело ее мыслями. Предчувствие грозное и гнетущее, не вызывавшее поначалу ничего, кроме страха. Не знаю. Она мне об этом не говорила. Но иногда, когда ей казалось, что я ее не вижу, смотрела на меня долго и пристально. С тревогой и любопытством одновременно. Словно пыталась проникнуть в тайну Божия Промысла.

* * *

«Решайся, Петкана! Время уходит! Наша императрица всего лишь тремя годами старше тебя, а уже украсила свою жизнь тремя чадами», — говорила мне мама.

«Решаться» означало согласиться на брак с одним из тех юношей, что предлагали мне руку, чтобы ввести в свой дом и назвать спутницей жизни. То были сыновья уважаемых родителей. Иные из них и сами по себе были достойны девичьей любви. Но мое сердце пред ними молчало, а душа оставалась абсолютно спокойна. Я не испытывала ни волнения, ни трепета. И удивлялась, глядя, как блестят глаза и заливаются румянцем лица других девушек, стоит лишь какому-нибудь юноше появиться в их обществе. Нечто подобное неизменно происходило с ними и при начале любого разговора на тему любви.

«Гордишься, Петкана! Ты хочешь быть не как все», — говорила мне порой одна из подруг, словно стыдясь — не столько своих желаний, сколько моего равнодушия, которое многими из них воспринималось как укоризна.

Я знала, что гордиться грешно. Знала, что гордыня — зло, уродующее наши сердца. И дабы не впасть в сей грех, начала воспринимать разговоры своих ровесниц как нечто естественное и привычное для себя.

«Погоди, ты еще встретишь настоящего», — обещали мне подруги. Мою скромность они объясняли не пробудившимся пока сердцем. И доверительно улыбались с видом заговорщиц, словно у нас была некая общая тайна, касающаяся моего грядущего счастья.

Каждая из них, разумеется, знала, каким должен быть «настоящий» избранник. Как он должен выглядеть. Как говорить. Как улыбаться и как обнимать свою любимую. Я же не имела о своем суженом ни малейшего представления. Даже его тени не могла представить. Да я и не задумывалась об этом.

Мысли мои витали в иных сферах. Иные думы то обуревали меня, то возносили до небесных высот. Возносили к Нему — к Спасителю.

«Как тяжко, должно быть, Ему было средь людей, — думала я, — как неуютно! А сколь кроток Он был! Сын Божий до тридцати лет прожил в Назарете, не привлекая к Себе внимания. Скромно пришел на Иордан, неведомый всем, кроме Иоанна Крестителя. Без осуждения принимал грешных и скверных. Был милостив ко всем. Омыл ноги ученикам Своим. В том числе и тому, кто впоследствии Его предал. Таков был Он. И кто среди нас, грешников, посмеет гордиться после этого! Он знал, что те, кого Он пришел научить смирению и любви, не понимают Его. Но продолжал молиться за них, и будучи распят на кресте: "Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят!" Смею ли я после этого роптать на то, что я чужая среди своих?» Так укоряла я себя в мыслях, потому что мне не с кем было поговорить об этом.