Введение в философскую феноменологию

{стр. 10}

желающий философствовать, должен хотя бы один раз в жизни усомниться во всем том, что он привычно считает истинным: в существовании материального мира, в верности умозаключений и самой логики, и даже в своем собственном существовании. Все мы ошибаемся, это несомненно, и возникает вопрос — существует ли вообще что-то истинное? И философ, по Декарту, должен переоценить все наши знания и убежде­ния и найти хотя бы какую-то «точку достоверности» в своем жизненном опыте. Как известно, эту «точку опоры» Декарт находит в своем cogito, в утверждении собственного существования. Cogito ergo sum — я мыслю, значит я существую. Я существую, даже если я сомневаюсь, мыслю ли я, ведь и тогда должен существовать некто сомневающийся. Это мыслящее Я, Ego, Картезий отождествляет с умом, душой или интеллектом (mens sive animus sive intellectus). Но именно в этом и состоит, по Гуссерлю, методическая ошибка Декарта. Сомневаясь во всем, последний должен был подвергнуть сомнению и собственное психологическое «я», весь свой внутренний мир, который к тому же постоянно выступает окутанным неопределенностью и неясностью. Логически безупречно только одно, считает Гуссерль: есть некоторое Ego и есть его деятельность, полагающая данности сознания. Отождествление же Ego с «Я», с душой есть непоследовательность, уводящая в ложном направлении. «Одной лишь готовности выполнить эпохэ, осуществить радикальное воздержание от всех преданностей, от всякой заранее принимаемой значимости предметов мира дело еще не делается; эпохэ должно быть и оставаться осуществленным всерьез. Ego не есть некий остаток мира, но абсолютно аподиктическое полагание, которое становится возможным только благодаря эпохэ, только благодаря “заключению в скобки” совокупной мировой значимости и только как единственное полагание. Душа же есть остаток предшествующей абстракции чистого тела, и после этой абстракции, по крайней мере по видимости, представляется дополнением этого тела. Но это абстрагирование (и этого нельзя упускать из виду) происходит не в рамках эпохэ, а в рамках того способа рассмотрения, которым естествоиспытатель или психолог пользуется на естественной почве предданного, само собой разумеющегося сущего мира» [10]. Другими словами, Декарт недостаточно строго проводит свое эпохэ, для него все еще остаются реальными значимости докритического, обыденного взгляда на мир. Это объясняется, по Гуссерлю, той целью, которую имел перед собой автор «Рассуждений о методе»: построение объективной науки. Именно последнее толкает его к отождествлению Ego и «Я». Именно это не позволяет ему со всей строгостью поставить вопрос о существовании других «Я», об интерсубъективности, о «внутреннем» и

{стр. 11}

«внешнем» мире, которые, по Гуссерлю, конституируются в абсолютном Ego. «Понятно, таким образом, почему Декарт, торопясь обосновать объективизм и точные науки как обеспечивающие метафизически — абсолютное познание, не ставит перед собой задачу систематически расспросить чистое Ego о том, какие акты и какие способности ему свойственны и какие интенциональные свершения оно в них осуществляет. Поскольку он на этом не задерживается, ему не может раскрыться обширная проблематика систематического вопрошания о мире как “феномене” в Ego: можно ли действительно указать, в каких имманентных свершениях Ego мир получил свой бытийный смысл» [11]. Как это делает сам Гуссерль, мы увидим в следующих параграфах.

§ 2. Три гуссерлевских эпохэ

Гуссерль рассматривает три типа эпохэ. Первый относится, собственно, к философии Декарта. В своем «Рассуждении о методе» Декарт говорит вначале, что каждый желающий философствовать, ищущий истину должен хотя бы раз все подвергнуть сомнению. Ведь несомненным является то, что мы нередко ошибаемся в наших мнениях, а то, что истина вообще существует, это далеко не очевидно. Может быть, мы вообще во всем ошибаемся?.. В глубине этого тотального сомнения Декарт обнаруживает точку опоры: достоверность собственного существования, знаменитое cogito ergo sum. Вот это сомнение и, стало быть, воздержание от суждения Гуссерль и называет первым эпохэ.

Второе эпохэ связано у Гуссерля с понятием жизненного мира и с его критикой так называемого объективного знания, науки. «Жизненный мир есть царство изначальных очевидностей» [12], — пишет Гуссерль. Весь этот мир, так как он нам дан непосредственно, с его формами, красками, звуками, запахами, с его опытом расстояния и времени — все это входит в жизненный мир. Причем имеется в виду не только опыт, так сказать, внешнего восприятия, — Гуссерль не может сказать чувственного восприятия, так как это значило бы заранее принять уже некоторую метафизику восприятия, а именно с ней он и борется, желая построить новую, более строгую науку — но и опыт нашей внутренней жизни: воспоминания, желания, планы, любовь, ненависть, культура... Все это, как объект непосредственного восприятия составляет жизненный мир. Наука, под именем чего Гуссерль понимает именно новоевропейскую науку, а точнее, математическое естествознание, заставляет нас — через процессы социализации в школе, университете, средствах массовой

{стр. 12}

информации и т. д. — во многом переосмыслить этот непосредственно данный нам мир. Если мы спросим сегодня «человека с улицы»: что такое звук? — то он, скорее всего, ответит нам, что это колебания воздуха или какой-то упругой среды. Или что такое свет? — Это электромагнитные колебания частоты, принадлежащей определенному интервалу. А что такое цвет? — Это взаимодействие падающего на поверхность белого света с поверхностью, и в зависимости от того колебания каких частот поглощаются, а каких отражаются, мы получаем различные цвета на поверхности. Но если мы задумаемся: вот музыка, которая имеет дело со звуком, этот океан выраженных в ней настроений, мыслей, страстей, мир культуры, отраженный в музыке, — неужели же это всего-навсего колебания воздуха различных частот?.. Или живопись, работающая с формой и цветом, которая в любой культуре играет такую огромную роль, неужели же это только электромагнитные колебания?.. С этим разрывом между миром человеческим и миром науки невозможно примириться!.. Как мертвое, материальное может иметь такое глубокое значение для живого, духовного мира?.. Наука не дает ответа на этот вопрос. Тем не менее наука объявляет весь этот мир, который на языке математики описывает современная физика, объективным миром. И следовательно, мир нашего непосредственного восприятия — миром иллюзорным. Делается это (с XVII столетия) с помощью разделения качеств вещей на первичные и вторичные. Первичные — это форма, движение, тяжесть; вторичные — это все остальные качества естественного восприятия: цвет, вкус, теплота, звучание и т. д. Все вторичные качества наука сводит к первичным. Точнее говоря, стремится свести. Ведь возможность этого сведения есть не кем-то доказанный факт, а постулат, лежащий в основании науки. Этому же служит и идущее от Декарта дуалистическое разделение всех вещей на вещи мыслящие и вещи протяженные. Вещи мыслящие — это человек, ангелы; вещи же протяженные — все остальное. Согласно Декарту, всякая протяженная вещь может быть понята как некоторая механическая конструкция. Поскольку животных Декарт не мог причислить к вещам мыслящим, то они представлялись ему лишь хитроумно устроенными машинами, по отношению к которым неуместны все наши сочувствия и привязанность... Декартовский дуализм также не есть доказанный факт, он также представляет собой лишь некоторый постулат познания. Тем самым наука, претендующая открывать объективный, истинный мир, вместо нашего обыденного, лишь-де кажущегося, основывается на положениях далеко не очевидных, если не, прямо сказать, сомнительных. Наука в этом смысле есть некоторый проект, достаточно далеко продвинутый, но отнюдь не имеющий гарантий своего успешного завершения... Ведь как показала вся наука с XVII по XX век и как каждый день подтверждает наш обыденный опыт, животных отнюдь нельзя понимать как механические игрушки... А самое главное, человек как единство тела и души, материаль