Христианское юродство и христианская сила (К вопросу о смысле жизни)

Такая любовь есть, прежде всего, любовь к Богу, как уже ясно из сказанного. Она — солнце христианской жиз­ни, высший покой и радость сердца, ею определяется направление жизни, освещается весь ее путь. "Любящий не увидит в сердце своем ничего, кроме Бога" и "душа наша дотоле томится, не находя покоя, пока не успокоится в Боге". И, казалось бы, нельзя и представить более высокой, более идеальной формы любви и в то же время — более разумной, более естественной. Бог — все. Он высшая сила, могущество, красота, доброта. И страх благо­говения, питаемый чувством своей малости и грешности; и бесстрашие сына, дерзновенно сознающего, что Бог — его Отец; и совершенное самоотречение ради Любимого, и полнота жизни в Нем — все совмещается во всеобъем- лемосги Предмета религиозной любви — в отношении человека к Богу. Но это отношение для нас не есть еще то, какого ожидаем, не есть отношение "лицом к лицу". Мы знаем лишь "отчасти", мы видим Бога лишь сквозь тусклое стекло, как бы в зеркале, говоря образами ап. Павла (1 Кор. 13:12), и это тусклое стекло — мир весь, и люди, и вся природа, и наша душа, такая всегда неясная, такая затуманенная. Любовь к Богу не рождается извне и сра­зу. К ней ведет путь от земли к небу, от мира к Творцу, от сына-человека — к Богу, Отцу света. Чтобы принять и полюбить Бога, надо раньше принять и полюбить Его творения, мир весь в сложной икономии его жизни, челове­ка всего в сложности его отношений. И здесь заключен глубочайший источник того юродства религиозной любви, которое во все периоды истории человеческой мысли вызывало бунт против Бога, против Его строительства жизни. Я не буду называть имен богоборцев различных времен и народов. Достаточно вспомнить одного Достоевского, чтобы понять, над какой бездной течет наша испытующая Божии пути мысль с ее всегдашним спутником — голосом христианской совести.

Задумаемся над источником нашей любви к Бог/. Свет от света и любовь от любви. Так и любовь наша к Бо­гу: "Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас" (1 Ин. 4:19). Это величественно простые слова апос­тола любви. Дитя отвечает любовью любящим его; язычники, т. е. люди, чуждые мысли о мире чисто духовных цен­ностей, любят любящих их. Христианин называет Бога Отцом, в Нем видит "Отца щедрот и всякия утехи", видит, насколько мир отражает Бога и насколько Бог говорит миру в Единородном Своем Сыне Иисусе Христе. Что мир отражает премудрость и благость Божию, — кто этого не знает? От боговдохновенного поэта-псалмопевца, слы­шавшего благодарение и восхваление Творца всей тварью, и от величайших философов, искавших оправдания ве­ры в Бога от рассматривания мира, до последнего грубого язычника, благодарящего своего божка, все чувству­ют и исповедуют эту Божию благость. "Небеса проповедуют о славе Божией, и о делах Его рук возвещает земля" (Пс. 18:2). Это та мировая гармония, от существования которой всегда человеческая мысль искала прямого пере­хода к вере в Бога, премудрого Художника мира и Подателя благ. Но вся эта мировая гармония как бы в прах рассыпается перед слезами одного страдающего ребенка; хвалебные и благодарные гимны Творцу мира замол­кают невольно перед видом горя и страданий. На тему об этом горе и об этих страданиях бесконечно много мож­но сказать, так как необъятно их царство на земле. Но потому самому и говорить излишне. Ужаса и необъясни­мости страданий в мире никому еще не удалось победить. Рассуждения моралистов о великой "пользе" горя и страданий для души так же мало способны удовлетворить высшим запросам нашей совести, как и циничное "ядым и пием, утре бо умрем" (1 Кор. 15:32). И когда верующий подходит к вопросу страданий с верой в то, что и во­лос один не упадет с головы без воли Отца Небесного, то эта самая вера стоит перед страшной тайной: Бог всеблаженный — и творение Его страдающее, дитя Его страдающее; Бог всеблагий — и море скорби, печали; Бог всемогущий — и творение, жалко несовершенное; Бог, полнота жизни, — и царство смерти. Пусть я примирюсь со своим страданием как заслуженным и направленным к моему истинному благу. Но у всех теперь перед глаза­ми страдания, "где ни человек не согрешил, ни родители его" (Ин. 9:3), страдания такие же тяжелые, как и неза­метные, где для нашего близорукого взгляда не видно, явления Божиих дел; страдания детей за вину отцов; горе и слезы за подвиг всей жизни служить долгу. Чтобы полюбить чистой любовью Отца жизни и мира, надо принять мир таким, какой он есть; через смерть видеть жизнь, через страдания — радость, через несовершенное — со­вершенство. Все это делает вера в Бога-Любовь, но самая эта вера стоит перед великой неустранимой тайной, требует преклонения перед тайной, всецелого предания себя Богу.

Библия, характеризуя отношения между Богом и человеком после падения последнего, оттеняет преимущес­твенно ту сторону этих отношений, по которой человек сделался недостойным любви Божией, отвергнутым от об­щения с источником света и жизни и через это погруженным в волны страданий и смерти. Но эти отверженные грешники не переставали в Боге видеть своего Творца и Спасителя. К Нему неслись из всех страдающих грудей вопли о прощении, милости, спасении. Преклонялась вера перед Богом и неисповедимосгью Его путей, но и жила надеждой на спасение от Него же. Книга псалмов — живой голос всех стремлений, сомнений и надежд верующе­го сердца, и как много там жгучей горечи от сознания этой богооставленности мира, какая бездна самоотрече­ния должна была быть пройдена для того, чтобы привести верующего к преклонению перед путями Божиими. Тра­гедия душевной жизни не в том лишь была, что человек был бессилен загладить свой грех, сделаться достойным любви Божией, — но и бессилен в самом своем стремлении к этой любви до того мгновения, пока неискупленны­ми оставались и все страдания мира, невычерпанным море слез. Истинное примирение с Богом могло совершить­ся лишь тогда, когда не только Бог мог возвратить Свою любовь людям, но и люди могли пожелать свободно от­дать свою любовь Тому, Кто до конца возлюбил их.

Евангелие отвечает на эти томления сердца великим откровением, что "Бог так возлюбил мир, что поспал Сы­на Своего Единородного" (Ин. 3:16), послал в мир, чтобы до конца испить чашу возможного в мире унижения и страдания. Воплощение и страдания Сына Божия — это величайшая тайна и в то же время величайшее юродст­во Евангелия. Поистине "таинство странное" — видеть рождение Безначального, ограничение Абсолютного, страда­ния Всеблаженного, смерть Вечного. И однако в этом именно таинстве, в этом "безумии" веры евангельской источ­ник всей христианской любви. Тайна эта оставляет под непроницаемым покровом вопрос о божественном всемо­гуществе, неизменяемости, всеблаженстве, но зато она солнцем жизни являет безмерную высоту любви Отца. "Бог есть Любовь" (1 Ин. 4:16), пусть только это свойство Бога открыто нам в "безумии" Евангелия, но это именно и есть тот свет, который согревает все сердца и влечет их ко Христу. Таинственность, "безумие" веры во Христа распято­го безмерно превосходят для нашего разума все те трудности, какие не могли быть разрешены им в икономии тво­рения, в факте страданий, смерти. Но сердце наше, наша совесть, высшие и внутреннейшие запросы души, — они успокаиваются во Христе и через Него в Боге, Отце людей. Можно верить и не верить во Христа, но нельзя, веруя в Него, не отдать любви своего сердца Бог/ любви. Остаются точно по-прежнему неискупленными детские слезы, бремя вины отцов на детских плечах, таинственность судьбы человека от самой колыбели. Но когда Евангелие го­ворит, что всеблаженный Бог родило) в яслях, что на земле и Он плакал и страдал, то сердце преклоняется перед великой тайной путей жизни, успокаивается в мысли о Том, Кто с первых дней жизни изведал нищету и человечес­кую злобу. Есть в небесах Тот, Кто может понять это горе, Кто смеет простить, говоря языком Карамазова. И весь ужас жизни, сплошной позор человеческой истории, безбрежность страдания — все это неизменно царит в мире, но они уже больше не являются преградами на пути влечения сердца к Богу. Чистая и благородная мысль челове­ческой души всегда, во все времена, во всех религиях и у представителей величайших философских систем умела постигать, что высшая мировая красота — в страдании добра; настоящее величие — в добровольном смирении, наи­большая сила — в видимом ничтожестве, и счастье — в жертве. Но все это не снимало гнета с души, все это ка­залось точно высокомерным пренебрежением к реальности людского горя и нужды до того момента, пока не воп­лотился Христос, пока опять-таки Бог всеблаженный не взял на Себя Самого всего бремени горя и скорби, когда встретил на земле полноту унижения, бедности, страданий, предательства со стороны людей. Только страданиями Богочеловека действительно открылось небо для земли, светлый путь любящего порыва души в объятия Отчи. "Так возлюбил Бог мир, что послал Сына Своего Единородного". Больше любви, чем явил миру Христос, никто дать не может, и преклонение мира перед Христом есть преклонение перед Любовью — Богом.