Освобождение Ислама

Ленинизм принято считать русской интерпретацией марксизма. Действительно, ленинский контекст связан с острым психологизмом, экзистенциальной пафосностью и одновременно доходящим до цинизма прагматизмом — чертами, характерными для традиции русского протеста. Однако методологические корни Ленина как политического интеллектуала — в бланкизме. Огюст Бланки был подлинным гением революционного нонконформизма, непонятым в свое время. Сквозь неимоверные страдания, тюрьмы и болезни Бланки вынес открывшуюся ему истину о необходимости партии профессиональных революционеров. На последнем этапе своей жизни, ближе к Парижской коммуне, он довел это понимание до финальной теоретической стадии: революционная партия должна возглавить восставшие массы в точно выбранный исторический момент. Суть бланкизма не в заговоре пассионарных одиночек, как некоторые думали на его счет, а в том, что революционер — соль земли, без которого не существует ни истории, ни собственно человечества. Ленин поднял бланкизм на новую высоту. Ленинская идея состояла в переносе марксистского акцента с пролетариата как класса, наделенного освободительной миссией, на революционеров как самостоятельную касту, особый духовный человеческий тип, который в конечном счете независим от того, какими социальными классами или группами он должен пользоваться в качестве инструментов своего дела — революции. При этом Ленин видел свою задачу в том, чтобы дать революционеру независимость от конкретно складывающихся на «данный момент» социально-экономических условий. Революционер должен быть снабжен аналитическим методом, который позволяет до самых корней вскрывать природу и анатомическое устройство любого конкретного врага. Этот метод называется «срывание всех и всяческих масок». Мало кто понял в свое время, что эта брошенная Лениным хлесткая идиома ознаменовала революцию внутри революции — освобождение от целого культурного пласта, обременяющего догматический марксизм. «Срывание масок» по Ленину есть, говоря языком психоанализа, разоблачение коллективного «сверх-Я», свойственного данному обществу. Другими словами, интеллектуальный прием ленинизма — скальпельный удар, вскрывающий анатомию господствующего над психикой и сознанием людей духовного авторитета, развенчивающий его харизматический пафос и уничтожающий его моральный гипноз. Речь идет о новом этапе метафизического нигилизма, обращенного на то, что с точки зрения высшей правды и впрямь должно быть уничтожено. В ленинском прищуре короли не только голы, они изначально лишены возможности «одеться».

Марксизм, вышедший из гегелевского и фейербаховского антропоцентризма с его буржуазно-протестантской моральной подоплекой, так и остался, несмотря на весь имидж радикального учения, филистерским гуманизмом, вся ограниченность которого открывается в концовке «Коммунистического манифеста». Раскрытие творческого потенциала индивидуумов в обществе как свободной ассоциации людей — вот предел социальной онтологии марксизма. В конечном счете это все то же «бытие ради бытия», или «жизнь ради жизни», на котором уже за восемнадцать веков до Маркса выдохся пафос классического язычества. Для Ленина сущее есть ложь, а единственная истина — это революция против лжи.

Таким образом, революционер оказывается сакральным оператором, который делает социально реальным мифологический потенциал титана и героя. Совершить революцию против сущего как изначально ложного означает провести последнюю и абсолютную мобилизацию всех человеческих резервов, что дает шанс восторжествовать над энтропией. Ленинский революционер — это демиург, материей которого является кадровый пролетариат (лучше всего — во втором или в третьем поколении). В определенном смысле можно считать фигуру Ленина своеобразной духовной линзой, в фокусе которой горит луч всей русской культуры и истории, прожигающий «свинцовую мерзость» любой жизни в любую эпоху. Ленин опирается на трагический личный опыт своего непосредственного предшественника Бакунина, кстати оппонента Маркса именно в тех же острых вопросах, по которым принципиально различаются марксизм и ленинизм. За Лениным видится фигура и другого непонятого русского нонконформиста титанической силы — Нечаева, воплощенного Достоевским в образе Петра Верховенского в «Бесах». Гениальный писатель, работавший над романом примерно в то время, когда Володя Ульянов появился на свет, не случайно заставил своего героя быть не организатором «народа», а организатором Ставрогина в качестве красного «Ивана-царевича», который, в свою очередь, явился организатором целой плеяды «русских мальчиков»: Кириллова, Шатова и других…

Ленин в Мавзолее — это религиозный факт русской истории, как бы к этому ни относились консерваторы, традиционалисты и контрреволюционеры, ностальгирующие по потерянной ими России. Крах советского строя означает всего лишь расчищение поля для новой битвы, ибо лживость миропорядка со времен казни Александра Ульянова возросла многократно. Человечество разорвано между двумя абсолютными полюсами — Богатством и Бедностью. Классов больше нет, деморализованный люмпен либо с завистью читает светскую хронику о жизни олигархов, либо выходит на рельсы в бесперспективном и тупом отчаянии. О таком «бесклассовом» обществе Маркс не мечтал: бесклассовость привела к еще большей тирании, чем старая социальная пирамида. Против этой тирании завтра, как сто и тысячу лет назад, способна действовать и непременно будет действовать только одна организованная сила — каста пассионариев, владеющая искусством срывания «всех и всяческих масок».

Гейдар Джемаль. Неоленинизм как революционная доктрина наступившего столетия / СМЫСЛ. № 12, 2003г.

КАВКАЗСКИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ТИП В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

В российском обществе упоминание о кавказцах, как правило, порождает раздражение и досаду. Слишком широко известно, что эта категория людей несет с собой массу проблем для окружающих. На этом сходятся и обыватели, и власть, и журналисты. Однако, как всегда в подобных случаях, очевидное скрывает за собой вещи, выходящие далеко за рамки привычных представлений. Уже простой вопрос о том, с кем в первую очередь возникает у кавказцев конфликт — обществом или государством — ведет к достаточно неожиданному результату. Более или менее объективный анализ показывает, что этот конфликт возникает в первую очередь именно с государством, которое уже затем старается переложить его, в том числе и с помощью СМИ, на плечи рядовых граждан. Дальнейшие исследования в этом направлении ведут нас к открытию совершенно новых этносоциологических представлений, которые можно условно объединить под рубрикой «политическая андрология».

Ученые не так давно обнаружили, что в биофизиологии современного западного мужчины после Второй мировой войны произошли глубокие изменения. По сравнению с европейцем довоенного периода у современных мужчин Европы (в особенности немцев) к 90-м годам в четыре раза понизилось содержание тестестерона (мужского гормона) в организме. Иными словами, сегодня европеец является вчетверо «менее мужчиной», чем его дед, живший, скажем, в Третьем рейхе. Связь физиологии с историей слишком бросается в глаза: поражение Европы как центра силы в итоге Второй мировой войны привело к биологической катастрофе и само европейское мужское начало.

Современный мир вступил в полосу системного кризиса, одним из ярчайших проявлений которого стало исчезновение мужчины как психофизиологической составляющей полноценного человечества. В реальности это ведет к тому, что цивилизационный кризис приобретает катастрофическое биологическое измерение, в свою очередь ведущее к перерождению массового сознания и системы моральных ценностей.

В традиционном обществе человек, который, по определению Ф.М. Достоевского, представляет собой необычайно широкую — он даже хотел сузить! — реальность, «растянут» между двумя полюсами. «Женское» воплощает преемственность, стабильность, заботу о будущем, тягу к безопасности; «мужское» — это пассионарное, агрессивное, склонное к риску, готовое к самопожертвованию… В целом мужской полюс выражает аспект финального, в то время как женщина есть хранительница непрерывного. Однако в метафизике пола, характеризующей традиционный подход, именно финализм концентрирует в себе глубинный смысл судьбы, высшую предназначенность. Именно с пассионарностью и готовностью к смерти, являющимися специфически мужскими добродетелями, связаны такие фундаментальные вещи как воля к власти, воля к свободе, воля к самодостаточному разумному бытию.