Истории, которых не могло быть

Она разговаривала с каждой из нас отдельно, пока другие ждали на покосившейся лавочке перед домом. Я не знаю, что она говорила моим подружкам, так же, как и они не узнали, о чём беседовали мы. Я сейчас не буду рассказывать об этом, скажу только, что всё, о чём она говорила мне, так или иначе состоялось. Я выходила замуж, рожала детей, разводилась, болела, переезжала в другой город — все в полном соответствии с предсказаниями гадалки. И так до 42 лет. В то послевыпускное утро в её пророчествах эта цифра прозвучала зловеще. Я помню почти дословно: «Ты, девонька, бойся этого числа. Придёт чужой человек, которому ты не сделала никакого зла, и убьёт тебя. Но ты не бойся, ты оживёшь, и будешь жить долго — долго…»

Я пыталась уточнять, но она сказала, что ничего больше не может к этому добавить, а когда я попросила рассказать, что будет, когда я «оживу», ответила:

«Это неведомо мне. Много путей, ты их будешь выбирать и сама писать свою Книгу судьбы…».

Не буду врать, что всю жизнь прожила под впечатлением этой встречи. Нет. Но каждый раз, когда пророчество в очередной раз исполнялось, я вспоминала бабу Марью, а заодно и её последние слова. Может быть поэтому именно они и запомнились почти дословно.

Когда мне исполнилось 42 года, моя жизнь стала весьма неспокойной. Волей — неволей весь этот год я старалась поменьше бывать на людях, не открывала дверь на звонки, если заранее не договаривалась о визите, сводила к минимуму свои выходы из дома, ограничиваясь только самыми необходимыми. Старший сын отвозил меня на работу и привозил с неё на машине, младший ходил по магазинам, — в общем умирать даже с перспективой «оживания» не хотелось. Я не объясняла детям (умерла бы со стыда!) причину такого своего поведения, просто сказала, что очень прошу их один год пожить такой жизнью. Сначала это было поводом для шуток, потом они как-то втянулись и только сочувственно поглядывали на меня, видимо подозревая, что я не очень здорова психически. Но так как во всём остальном я оставалась такой же, что и была, особой тревоги не трубили. Бесспорно, я вела себя, как человек, который поверил. Но бесспорно ещё и то, что вера эта шла откуда-то изнутри, независимо от меня, не стыкуясь с разумом. Я издевалась сама над собой, я устраивала себе мысленные судилища, где регулярно выносила вердикт: «Всё это чушь. Тебе должно быть стыдно. Ты же не дура, чтобы верить в подобную ерунду». Но как только раздавался звонок в дверь, сердце обрывалось…

До моего 43-летия оставалось 3 дня. Было воскресенье. С минуту на минуту должен был приехать старший сын, а младший был на тренировке. На плите всё бурлило и кипело — я готовило любимое старшим овощное рагу, когда обнаружила, что в доме закончилась соль. В пылу кулинарного азарта и стремления порадовать сына, я выскочила из подъезда (бакалейная лавка была за углом дома — ровным счётом 50 метров), и не успела сделать и десяти шагов, как сзади меня ударил мотоцикл, выскочивший на полном ходу на тротуар…

Больница, операция, клиническая смерть — обо всём этом я узнала гораздо позже. Я выжила. И даже посидела на инвалидности всего 2 года. Но с тех пор у меня началась другая жизнь — я живу только жизнью моих детей. Их интересы — мои интересы, их боль — моя боль, их радости и победы — мои. А с того момента, как у меня появилась моя любимая внучка, я вообще для себя самой перестала существовать, как будто бы живу новой жизнью. Сейчас я вместе с ней учусь в 6-м классе, и переживаю, когда не могу решить задачу по математике, и когда наша (?!) подружка сплетничает о нас…

Зато я знаю, что могу спокойно ходить по улицам, что должна успеть (ведь мне обещан долгий век после смерти) погулять на свадьбе моей Аннушки, которую даже зовут так же, как и меня, и которая, по утверждению окружающих, — «копия бабушки». Я живу еще одну жизнь — и она мне нравится.

Сейчас я рассказываю вам эту историю — не верующая ни в какие чудеса женщина — и точно знаю, что того, о чем я написала, в природе не бывает. Почему же это случилось со мной?

«Любовь всегда исполнена чудес», — пишет Вера Омельченко из г. Черновцы.

Нам было по 15 лет. Мы учились в одном классе. Он был влюблен в меня, я — в другого. Он был гордым, ненавязчивым, однажды объяснившись, и получив в ответ отрежиссированное нашим кинематографом «ты мой лучший друг», он не приставал и два года ограничивался лишь тем, что искал достойные поводы для общения.

Иногда я встречала его в самых неожиданных местах, где он «случайно» и вовремя оказывался, чтобы помочь донести мне сумку с продуктами или проводить меня до дома, когда начинало темнеть.

Я запомнила один случай, когда мне стало его особенно жалко. И даже по прошествии лет, вспоминая моего друга юности (а я, надо признаться, делаю это довольно часто, когда мне не хватает в жизни тепла и участия), именно этот день и его лицо встают у меня в памяти.

Это было лето 1973 года. Мы с мамой и папой отдыхали в Молдавии (ах, какой виноград, какие фрукты, как интересно покататься на волах!) и должны были вернуться только через две недели. Но мама заболела, и папа принял волевое решение — ехать домой.

В день приезда я, соскучившаяся по городским лакомствам, понеслась покупать конфеты. Их, конечно, можно было купить везде, но самые лучшие продавались в магазине, который назывался «Ромашка» (тогда вошло в моду делать специализированные магазины и давать им «романтические» названия), и который был далеко от дома.

Погода стояла замечательная, ничто не предвещало дождя, когда вдруг сверкнула молния и раздался удар грома, а через несколько секунд короткий летний ливень яростно выплеснулся с небес. Я бросилась к первому же подъезду. В нем стоял мой друг. Наверное мне никогда не описать выражение его лица, когда он увидел меня. В нем отразилась невероятная гамма чувств, но прежде всего это был ужас. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, не проронив ни слова, потом он протянул руку и потрогал мое плечо, и только тогда побелевшими губами произнес: «Это ты». Эти два слова были произнесены как констатация факта, и принял он его с какой-то усталой обреченностью. Я, почему-то испытывая непонятный дискомфорт, может быть громче и радостней, чем требовала обстановка защебетала: «Мишка, как я рада тебя видеть! Кто из наших еще в городе?..» и т.п.

Дождь, как по мановению волшебной палочки, прекратился, он провожал меня домой, слушая мои «ахи» по поводу Молдавии и отвечая лишь короткими репликами.

После этой встречи он долгое время не звонил, не приходил, не попадался «случайно» на улице. Мне стало его не хватать. Избалованная его былой преданностью, я стала скучать по нему.

Мы встретились в школе. И одновременно мне сообщили последнюю сплетню: «Мишка уезжает в Израиль…» Мой друг был евреем. У нас в классе были еще евреи, но мы никогда не задумывались на эту тему. Класс был набран из детей интеллигентов, у которых даже рассуждать на тему «еврейского вопроса» было не только дурным тоном и признаком необразованности, но считалось просто постыдным. Дети своего времени мы уважали не тех, у кого были больше бицепсы или больше денег, а тех, с кем было интересно общаться, а потому наши начитанные, способные и веселые одноклассники — евреи были любимы классом.

Но мы были патриотами своей Родины, и в отъезде в чужую страну видели предательство и ее, и нашей дружбы. Нам было невдомек, что и Мишка, и его семья, как и другие еврейские семьи, общаются не только с нами, но и на улице, с соседями, в учреждениях, в общем — с другими людьми, которые позволяют себе бросать им в лицо слово «жид». Чужая боль, тщательно скрытая от наших глаз, нам была неведома.

Понять, что Мишка, к тому же, еще и не принимает решений в своей семье, а должен следовать вердикту родителей, нам тоже было неподсилу. А даже, если бы он их и принимал, то чего, собственно мы от него ждали? Подвига Павлика Морозова?.