Яблоко Евы

И, действительно, Бог допускает столько жестокости и несправедливости, что поверить в Его любовь к людям — невозможно. Он не добрый, более того — бесчувственный. Бог забрал у Евы родителей, когда она была еще совсем ребенком. Он наделил Еву умом, талантом, красотой, но не сделал счастливой. Словно игрался с ней — дал все, чтобы не дать ничего.

Но сейчас, в последнюю минуту своей жизни, она подумала о Нем — о Боге. Она просила у Него прощения, словно слабое, непослушное, непоседливое дитя, которое не смогло сделать то, что от него требовалось. Что же получается, она действительно признает в Нем своего отца? И ее бунт против Бога был просто подростковым максимализмом, юношеским протестом, страстью «растущего организма» к низвержению всяких кумиров и авторитетов?.. Ева была ошарашена.

— Ты что угодно можешь о Нем думать, — протяжно сказала старуха, словно знала каждую мысль, что звучала сейчас в голове Евы, — но если ты о Нем думаешь, ты в Него веришь. Как можно говорить с тем, в кого не веришь?..

Старуха усмехнулась, но ее лицо, вдруг, стало мягче и добрее.

— Я верю?.. — растерянно прошептала Ева.

— Конечно, а как еще? — уверенно сказала старуха. — И теперь подумай: вот как можно верить в Бога и при этом так со своей жизнью играться? Не дурная ли? Разве ты знаешь, какой у Бога план на тебя? А если не знаешь, то куда спешишь, куда лезешь, почему торопишься? Вода не утечет…

Старуха повторила фразу, которую сказала Еве еще на набережной. Но до Евы только сейчас дошел ее смысл.

— Вода не утечет… — повторила она беззвучным эхом.

— Вот-вот, — старуха согласно кивнула головой, — я и говорю. Если у Него на тебя такой план, то никуда ты от воды не уйдешь. А если у Него нет такого плана на тебя, зачем в нее лезешь? Страх потеряла?

Ева поежилась и еще плотнее прижалась к ограде.

— Но если Он любит… — прошептала Ева.

— Почему он допускает страдание?

— Хороший вопрос. Дурной, но хороший,

— оживилась старуха. — Бог тебя любит. Как иначе, если ты Его доча? И зла Он тебе не желает. И ничего плохого быть с тобой не может.

— Ничего плохого? — Ева почувствовала, как ее глаза снова наливаются слезами. — Но мне плохо… Мне очень плохо, правда… Очень… Боль внутри…

Будто какой-то червь с новой силой ел ее душу. Ева почувствовала как слабеют ее ноги, как ее тянет вниз. Словно какая-то неведомая сила…

— Я же не говорю, что тебе не больно, — пожала плечами старуха. — Конечно, больно. Но если это не Бог сделал, то кто тогда?

Старуха уставилась на Еву своим тяжелым, пронзающим взглядом.

— Кто?.. — не поняла Ева.

— Сама делов наделала, сама запуталась, а Бог у нее виноват! Вот что за молодежь нынче пошла?! Что за молодежь?! — старуха стала раскачиваться из стороны в сторону и недовольно махать свободной рукой. — Ладно, заболталась я тут с тобой. Пойду. Пора мне. Пока, милая. Пока!

— Постойте! — крикнула ей Ева и стала быстро перебираться через ограду.

Ее ноги оцепенели от напряжения, словно налитые свинцом. Ева пыталась их поднять, переставить, но они ее почти не слушались. С огромным трудом, подтягиваясь на руках и еле держа равновесие, Еве удалось, наконец, перелезть через ограду моста. Она посмотрела вокруг — в одну сторону, в другую. Никого. Старуха снова словно растаяла в воздухе. Ева вздрогнула…

«Сама делов наделала, сама запуталась, а Бог у нее виноват!» — прозвучало в ее голове.

Виновата? Сама Ева виновата? У Бога есть план для Евы, но Ему нет нужды, чтобы Ева страдала. И если она страдает, то винить в этом Бога — нелепо, глупо… несправедливо. «Сама делов наделала»… Каких «делов»? Что Ева сделала не так?..

Ева пошатнулась, инстинктивно схватилась за ограду моста. «Мужики ее побросали, а она — топиться давай! — вихрем пронеслось в голове Евы. — Конечно — ума палата! Где те мужики, а где — жисть! Мозгами-то раскинь!» Мозгами-то раскинь… Где мужики, а где жисть…

Прямо перед ней, у самого основания моста, стояла маленькая, по-немецки аккуратная, почти готическая… красная кирпичная церковь. Церковь Усекновения главы Иоанна Крестителя.