Радуга чудес

1

Нигде не встретишь такой лирики русских полей, как на Валдайской возвышенности. Там тихо плещется Селигер, и тут же, неподалеку, рождается красавица Волга. В дни моей юности холмы и леса обрамляли не слишком великие, но красивые, как серебристые зеркала, озера Вселуцкое и Пено. В первое Волга впадала ручьем, а из второго уже вытекала рекой, по которой сплавляли лес и баржи. И звенели песни по берегам, и колосились нивы по холмам, и белые церковки купали золотые свои маковки-луковки в небесной голубизне, где лебедями плыли белые облачка, а тень от них бежала внизу по цветастым лугам… Златоволосые сильные девушки вместе с отцами и братьями гнали плоты по водной глади, а по праздникам соловьиными голосами пели в церковных хорах. И откуда бы ни подул ветерок, он приносил запахи трав или смолистой хвои, — даже земля там сладко пахла весной…

Может быть, не так уж все было хорошо; может быть, это только моя юность влюбленными глазами смотрела на небо, на землю, на людей и везде видела одно прекрасное…

На этой пахнущей древностью и древними поверьями земле — на пологом берегу озера Палово, в деревне того же названия мать знакомого мне веселого балагура и страстного охотника Никифора рассказала бесхитростно и просто, как встретилась она в лесу с лешим.

— Летом это было. Вот пригнал пастух наше деревенское стадо домой, а моих двух овечек нету.

— Как же ты, — говорю ему, — не доглядел?

— А что же, — говорит, — стадо-то большое, а я один. Как углядишь? Не углядишь…

— А где пас-то?

— В лесу, — говорит, — где малые лужки.

То место я хорошо знала: лес, а в нем поляны — лужками прозвали. Ну и пошла искать. Когда стадо пригнали, солнышко почти уже закатилось. Пока до лесу добралась — смеркаться стало. Прошла первый лужок — нету моих овечек; на второй вышла — идет мне навстречу человек — вроде старик. Росту в нем сажени полторы, и весь во мхе. У него на голове шляпа, а на плече вырванную с корнями засохшую елочку несет…

Я так и обмерла… А он все идет и идет… Когда уже осталось до него шага три, я низко поклонилась ему и сказала: «Здравствуй, дедушка!»

Он мне так ничего и не ответил — будто меня там и нет, и прошел дальше в лес. Тут уж я, напугавшись, скорее пустилась домой. А насчет овечек я тут ходила к одной бабе: она в воду смотреть умела — в воде видела… И сказала та женщина: «Вижу твоих овечек на дне речки пропали твои овечки…»

2

В кузницу моего отца (в Латвии) отовсюду стекались новости и слухи: она стояла всего в полсотне шагов от проезжей дороги, по которой постоянно тянулись подводы, иногда проносились, звеня бубенчиками, почтовые тройки, изредка кареты помещиков, шли пешеходы. То одному, то другому проезжему требовалось подковать лошадь, и он сворачивал с дороги прямо во двор кузницы. Там каждого из них встречали пытливые глазенки босоногого мальчишки с измазанным кузнечной копотью лицом; он носил домотканые из грубого холста штаны, обычно закатанные до колен. Иногда мальчишка, не дожидаясь вопроса, сам сообщал проезжему, пока тот привязывал коня к изгрызенной лошадиными зубами коновязи, что придется подождать: подмастерье вчера был пьян и сейчас отлучился в соседнюю корчму опохмелиться — скоро вернется. А папы дома нет — поехал молотилку чинить. Мальчишка прислушивался ко всем разговорам, какие велись в кузнице между подмастерьем или отцом с окрестными крестьянами и проезжим людом, и даже сам участвовал в этих разговорах наравне со взрослыми. Этим мальчишкой был я.

Интересная то была жизнь: целыми днями я толкался в кузнице, что-то мастерил себе и приобретал ценные сведения: сколько приданого дадут за той или другой девушкой хутора; как узнать при покупке убойность охотничьего ружья; скоро ли будет война; как сделать так, чтобы понравившаяся тебе девушка не отказала; каким образом местный крестьянин, которого в Риге какой-то жулик пытался обмануть, сам того жулика надул…

А однажды между посетителями кузницы возник жаркий спор, есть черт или нет.

Большинство склонялось к тому, что никакого черта нет — все это попы выдумали. Тогда почтенный хозяин соседнего хутора, старый уже человек, в пылу спора сказал:

— Вы все доказываете, все доказываете, что черта нет. Но что вы мне можете доказать, если я его видел вот этими же глазами, которыми теперь смотрю на вас? Кому я должен верить — вам или своим глазам?

Тут все примолкли; аргумент потряс — не каждый день встретишь человека, который видел черта!

Потом посыпались вопросы:

— Где? Как? Когда?..

Почтенный хуторянин на секунду замялся: — Мм… — а потом сразу сказал:

— Был я с топором в таком месте, где мне не следовало быть, и поэтому побаивался (тут мы все сразу догадались, что был он в помещичьем лесу, где ему на какую-то поделку деревцо приглянулось). Стою за деревом и прислушиваюсь — вроде кто-то идет.

Смотрю: вышел человек в фуражке с зеленым околышем — лесник… Вышел и шагах в полста остановился. Я стою за деревом, не двигаюсь, и он стоит. Не прошло много времени — переменился лесник: вместо него с рогами и копытами в полной форме черт стоит. Потом опять переменился — раз пять в моих глазах менялся… Я потихоньку начал отступать, крадучись, к дереву и вскоре выбрался на большую дорогу — тут уж меня не возьмешь… А вы говорите — черта нет…

На этом месте я обрываю рассказ крестьянина. Несмотря на всю комичность, искренность рассказа, остается вне всякого сомнения — он видел. Другой вопрос: что или кого он видел?

Чтобы лучше в этом разобраться, приведем еще несколько примеров.

3

Был Рождественский сочельник. Леснику казенной дачи Яну Берзгалу сегодня вполне можно было остаться дома и не делать обхода своего участка. Дома было тепло и так приятно пахло горячими пирогами, начиненными рубленой свининой с луком и перцем, печь которые жена Яна умела, как никто: корочка ее пирогов была тонкая, везде равномерная и хрустела на зубах. Было припасено и несколько бутылок с чем-то покрепче молока…

Но Ян все же пошел. Почему? Да душа у него была лесная… Привык он. Так приятно было, придерживая одной рукой ложе ружья, закинутого за спиной, шагать меж деревьев по неглубокому снегу и читать на нем, как по книге, отпечатки следов лесных жителей. Кроме того, он был замечательный стрелок и любил приносить домой то беляка, то русака… Жена Яна шпиговала их салом — получалось недурно.

Сегодня, конечно, о стрельбе в зайца не могло быть и речи, потому что в канун Рождества нельзя проливать чью бы то ни было кровь, и если Ян все же прихватил с собой десяток заряженных дробью патронов к своей централке, то исключительно потому, что без патронов и ружье ни к чему, а какой же ты лесник без ружья?

Он уже обошел почти все, что наметил, осталось обойти рощу, что у кладбища, а потом можно будет свернуть на проселок и… домой.

Мягкие зимние сумерки спускались на землю, когда он стал подходить к роще. Было безветренно, сравнительно тепло и тихо. Небо, как обычно в Прибалтике в ту пору, было затянуто низко опустившимся пологом серых сплошных облаков. За белыми полями тянулась иссиня-черная полоса леса.

И от этого безветрия, и от низко опустившегося неба создался какой-то особый уют и появилось ощущение блаженного спокойствия на душе. Приятные мысли рождались в голове: вот он, надышавшись чистого — уж чище некуда — воздуха, полный лесного запаха, с небольшой, даже приятной усталостью в молодом еще теле перешагнет порог своего дома, где к этому времени уже все будет вымыто и убрано по-праздничному. Марина, наверное, еще будет над чем-то колдовать, а он подойдет к ней, возьмет ее голову в ладони и медленно поцелует в теплые губы… — Э-э — что это? — встрепенулся он.

— Никак заяц?

Верно: со стороны кладбища несся заяц — несся мимо него в каких-нибудь полсотне шагов, видно, к роще.