Орлы капитана Людова

«Своеобразное ощущение переживаешь, сходя здесь на берег», — подумал штурман Игнатьев. С того момента, как легкое дерево сходней, сброшенных с борта «Топаза», коснулось каменной набережной Гетеборга, казалось — эти сходни не просто соединили палубу корабля с сушей, а протянулись между двумя планетами, а вернее — между вчерашним и завтрашним днем земного шара.

Наступил вечер, и широкобортный «Топаз» возвращался на внешний рейд по пепельно-серой воде морского канала. Серебристые нефтяные цистерны, доки с военными и торговыми кораблями, сидящими в них, как куры на яйцах, норвежские, шведские, английские, американские транспорты, советский теплоход «Фельдмаршал Кутузов» — медленно уплывали назад на фоне бесконечных каменных пристаней…

Еще издали при выходе из порта вновь увидели советские моряки высокий, прямой обелиск и на его вершине бронзовую женщину, в тщетном ожидании протянувшую руки в сторону моря. Прекрасная скульптура даровитого Ивара Ионсона — памятник шведским матросам, погибшим в первую мировую войну,

— Да, немало морячков, о возвращении которых так трогательно молится бронзовая шведка, погибли во время войн, добывая прибыли хозяевам гетеборгских фирм, — сказал, любуясь памятником, Андросов.

«Топаз» вышел на рейд, подходил к доку. Шторм утих давно, еле заметно зыбилась морская вода.

Дощатые, слегка накрененные сходни соединяли док с бортом «Прончищева».

Агеев сидел на деревянных брусьях киль-блока, покуривал, держа в жестких губах рубчатый мундштук своей многоцветной трубки. Вокруг отдыхали матросы. Щербаков мечтательно смотрел вдаль, туда, где за горизонтом, за просторами моря и суши лежала родная земля.

— Я, товарищ мичман, как подойдет время в бессрочный, на Алтай думаю податься, на новые урожаи.

— Что ж, на флоте заживаться не хотите? Не понравилось? — добродушно усмехнулся Агеев.

— Я свое отслужу честно, — улыбался в ответ Щербаков. — А только знаете, какие у нас в колхозе хлеба! Опыт передавать нужно другим колхозам. Вот мы и поедем…

— С девушкой своей, видно, договорился об этом?

Щербаков застенчиво молчал.

— А я обратно на Урал, на мой металлургический, — откликнулся рядом сидящий.

— А мне и ехать никуда не надо! — подхватил никогда не унывающий Мосин. Он поиграл мускулами, провел рукой по стриженой, обильно смазанной йодом у темени голове. Он получил здоровую ссадину, барахтаясь в тащившей его за борт волне, но это не лишило его пристрастия к шуткам.

— Вернемся в нашу базу, послужу сколько положено, а потом на автобус — и через час прибыл в Электрогорск!

— Огромный, говорят, город? — взглянул на него Щербаков.

— Спрашиваешь! Не меньше этого самого Гетеборга будет… Со временем, правда, когда кончим строить его… Там одна гидростанция мощностью чуть послабее Днепрогэса.

— Это которая на днях в строй войдет?

— Пока только первую очередь вводим. Снимки в газете небось видел? У меня там невеста.

— Служит?

Мосин покосился на Щербакова озорным взглядом.

— Работает. Директором комбината.

— Травишь! — сказал пораженный Щербаков.

— Зачем травить… Она пока, конечно, только монтажница, главный корпус помогала достраивать. Сейчас вот учиться в техникум поступила. Когда мне срок демобилизоваться выйдет — ее уже директором назначат.

— Шутишь все…

— А что мне — плакать? Моряк всегда веселый.

Он сидел с баяном на коленях, растянул баян, раздался пронзительный звук.

— Эх, жалко, не умею на гармони… Сыграть бы что-нибудь наше, матросское, чтобы на берегу подпевали…

Жуков стоял в стороне, смотрел неподвижно в пространство. К нему подошел спрыгнувший с палубы «Топаза». Фролов.

— А ты что же, не просил увольнения в город? Стоит там побродить.

— Нет, не просил… — Жуков явно не желал поддерживать разговор.

— Да брось ты думать о ней после такого дела! — Фролов во что бы то ни стало хотел развлечь загрустившего друга. — Я вот лучше тебе расскажу, как нас в Гетеборге встречали. Городок, нужно сказать, ничего, чистенький, весь каналами прорезан. И народ к нам относится хорошо.

Дима Фролов говорил подчеркнуто бодро — у него болело сердце при виде исхудавшего за последние дни, потемневшего лица друга.

— Гуляли, знаешь, мы со штурманом нашим, который сочиняет стихи. Подходит какой-то пожилой человек, из интеллигентных. Приподнял шляпу, пожал по очереди всем нам руки, что-то говорит по-английски. Штурман нам перевел: «Спасибо героическим русским, уничтожившим дьявола Гитлера!»

— А с нами другое было, — вступил в разговор Ромашкин. — Подошли к нам на бульваре четыре шведа. По-русски говорят. Мы, объясняют, из армии спасения, во всех странах мира бываем, все языки знаем. Сигаретами стали угощать.

— А что это за «армия спасения» такая, товарищ старшина? — спросил Щербаков.

— Армия спасения? — боцман Ромашкин значительно потер нос. — Это, как бы тебе сказать, ну попы, служители культа. На площадях молитвы поют, на скрипках играют.

— Вроде наших цыган? — с сомнением протянул Щербаков.

— Говорю, попы, а не цыгане.

Ромашкин медленно затянулся.

— А мы что, мелочные, на чужой табак кидаться? Вынимаю пачку «Казбека», дескать, закуривай наши, ленинградские — и проходи. А они за нами увязались, не отстают. Стали расспрашивать, как в Советской России живем. Превосходно живем, отвечаю. «А как моряки у вас время проводят?» В море, говорю, проводим время, в труде. А как срок увольнения подходит: чистимся, одеколонимся и идем с любимой девушкой в театр. Помолчали они, будто поскучнели. Потом один спрашивает: «А трудности у вас от войны остались?» Тут я им и подпустил. Трудностей, говорю, только у того нет, кто с фашистами не воевал, нейтралитет соблюдал в этом деле. А про их нейтралитет — помните, что мичман рассказывал?

— Это что они через свою страну гитлеровские войска пропускали, за валюту шарикоподшипники Гитлеру гнали? — сказал кто-то из матросов.

— Вот-вот…

Жуков не вслушивался в разговор, стоял в стороне убитый горем. У Фролова заныло сердце сильней. Он шагнул к Леониду.

— Не горюй ты — море все раны лечит! Еще найдешь в жизни настоящую подругу.

— Отплавался я, — тихо сказал Жуков.

— Что так? Разве твой рапорт задробили?

— Не задробили еще, а думаю, будет «аз».

— Да ты поговорил бы с замполитом…

Жуков, глядя в сторону, молчал.

— Вот что! — Фролов взял у Мосина баян. — Давай споем. Песней печаль разгоним.

— Не могу я петь! — взглянул с упреком Жуков.

— Песня усталость уносит, тоску разгоняет. А эту будто для тебя специально штурман наш сочинил.

Прислонился к брусьям киль-блока — гибкий, темноглазый, взял вступительные аккорды, запел:

Фролов тряхнул головой, сдвинулась на затылок шляпа, голос зазвучал сдержанной страстью, грустным призывом:

Грусть Фролова исчезла, сменилась веселым вызовом. Матросы подхватили припев:

Пели уже несколько матросов, в хор вступали все новые голоса.