Истоки. Книга вторая

Чем ниже к земле гнула Дениса старость, тем непокорнее становился он, непримиримо настраивался против обычного и привычного – смерти. Сшил новые ботинки, достал из сундука подаренный Матвеем костюм тонкой шерсти, шляпу, укоротил усы, подстриг седые кудри так, что завитки форсисто подчеркивали хоть и в морщинах, но все еще прямую и осанистую шею. Носил Михайловы часы – прощальный подарок, правда, браслет не годился на широкую, в костяных мозолях руку, и старик закрепил их ремнем с медными застежками. Стал он пропадать целыми днями, не занимаясь внуками. Холостяк, да и только! Юрий и Лена терялись в догадках, где бывает франтоватый отец. Юрий выследил отца: ходит на квартиру Веры, рассказывает о своих былых подвигах. Сноха записывает, хвалит старика. Взноровил книгу выпустить.

Юрий не придал бы значения этому, если бы Вера не обмолвилась, что книжка пишется с одобрения Иванова, при его негласном участии. Поговорив с Верой весело-шутейно, Юрий вернулся домой. Отец точил ножи в холодочке за домом, гоняя ногой круглый камень. Голубоватые искры гасли в его усах, с кончика тонкого, гордого носа капал пот.

– Бросил бы, товарищ Крупнов, заниматься нерабочим ремеслом. Печатной славы захотел?

Денис перестал крутить камень, выпрямился.

– Что же делать, товарищ?

– Сад зарастает.

Денис с улыбкой посмотрел на сына, дивясь тому, что умный человек не понимает простых истин: ему приятно рассказывать о себе молодой, красивой женщине, тем более снохе, покорившей его своим мужественным решением дождаться Михаила во что бы то ни стало.

– Славу чужую мне не надо, Юра, а свою зачем впотьмах держать? Напишем книжку, будет чем помянуть Крупновых. С прадеда начну. И о детях скажу.

– Удивительно слышать это от тебя, отец.

– Удивляются дураки да молодые девки. О себе, что ли, одном я рассказываю? Старых революционеров вспоминаю. Когда закончим, увидишь, какое это оправдание Мише, непонятливый ты парень. А садом займусь. Тут мое упущение.

Однако работа в саду, наполняя мускулы усталостью, не сводила мысли Дениса с тревожной тропы: какие еще жертвы потребует жизнь от Крупновых?

Эти размышления перекрещивались в душе с думами о том, кто он и почему должен следовать за другими во всем, даже в дурной привычке умирать. И стал Денис по-детски задумываться над тем, мимо чего проходил прежде: над облаками, над зорями. И полными таинства казались ему теперь пение птиц, утренние и особенно вечерние зори, меняющиеся в расцветке облака. Тянуло его к детям, интересы которых были ему близки, тянуло к молодым женщинам, чем-то родственным детям: силой душевной – богатыри, умом – дети. Все прозрачнее становились в воспоминаниях его детские годы. В книге ему никто не мешал – ни умершие, ни живые. Тут виденный за многие лета мир заново воссоздавался им, очищенный от раздражающей преходящей случайности, от назойливости современников. И все дальше уходил он в себя и людей, какими были они в жизни, и все теснее становилась его связь с собой и с людьми, какими они выходили из его сердца. И тут открывалась бесконечная жизнь, над которой никто не властен. В этой жизни была жива молодая Любава, а сыновья со своей оправданной судьбой были счастливыми с красивыми женами. Старый, построенный до нашествия дом полнился в голубых потемках веселыми голосами детей, внуков, братьев.

Денис все чаще задумывался, глядя вечерами на заводские сполохи. И казалось ему, что видит он день нынешний глазами детей и внуков. «Для нас это – живая боль, кровь и слезы. Для них это не важно, важно другое: родилось новое общество с той неотвратимостью, с какой должно рождаться все живое. И как всякое более высокое в сравнении с предыдущим обществом, оно снисходительно, со спокойствием постигшего истину будет судить о наших подвигах и глупостях».

XIII

И хоть месяц прошел с того времени, как заявился из армии Веня Ясаков, угождая тщеславию Агафона Холодова, лейтенантских погон не снимал, грудь не облегчил от медалей и орденов, ходил по гостям, потешая рассказами соседей.

– Сват Юрий Денисович, сходим к голубому ларьку на пиво, – с новыми повадками повелевать уламывал Юрия настойчиво, пошевеливая широкими плечами. – Аль забыл, как вместе с тобой в газету писали?

И хоть у Юрия времени было в обрез, он уважил Ясакова, намекнув насмешливо: не пора ли ему облачиться в робу, взять по старой, довоенной привычке мастерок в руки.

– Не видишь, Веня, кругом леса строительные!

– С тобой-то надо мне посидеть, опытом военным поделиться.

Пивной ларек стоял в сквере на берегу. Много тут было веселых и горемык, выбитых войной из жизни, инвалидов, фронтовиков и фронтовичек.

Жара, как ртутью, залила Волгу. Зной давил разрытую строителями улицу. Из разверстой змеиной пасти водосточной трубы тянуло горячим смрадом ржавого железа. Пахло известкой, кирпичом.

Удалились на траву в тень вяза, сама буфетчица, Венькина жена Марфа, принесла им со льда жбанок пива. А когда ушла, качая широкими бедрами, к недовольно зашумевшим питухам, Веня доверительно сказал Юрию, что побил немного жену, так, чтобы совесть была чиста. Вот она теперь и егозит перед ним. Располнела Марфа, даже живот обозначился.

– Это на нервной почве живот растет… – сказал Веня.

Повесили на сучки Веня китель, Юрий пиджак. Веня облупил воблу.

– Все стеснялся спросить. А? – кивнул на повязку на левом глазу Юрия.

– Глаз? Да тут в цехе дрались. Врукопашную, – скупо ответил Юрий.

– Да, на войне выгодно было чуть пониже уровня земли. Выше – нет!

– На войне? А в мире?

– Везде вершинки срезаются.

Веня лягнул подошедшего теленка.

– Вот, сват Юрий, боюсь я телят до смерти. «Тигров», «пантер» лупил в хвост и в гриву почем зря, а телят боюсь.

– Брось свистеть-то!

– Подохнуть мне! – Веня с опаской оглянулся на ларек, в открытой двери которого поршнем двигалась могучая рука Марфы, качающей пиво. – В Польше взял на мушку хорошенькую паненку. Сбоку глянешь – точная рожица на ихних деньгах. Ну вот, зашли мы с юной в избушку садовую. Лежим, радуемся. Чую, кто-то сзади подергивает меня за подол гимнастерки, потом потянул за штаны. Оглянулся – теленок. Чуть не сжевал меня. Честное слово. А ты призываешь не бояться телят. Телята – звери страшные, не гляди, что глаза у них смирные, как у юродивого Фешки. Или у пленного румына.

Брехня Вениамина на время отвлекла Юрия от тяжелых забот.

– А вот в Голландии даже старухи на коньках вкалывают. Иная бабуся так подорвет, за юбкой снежная пыль трубой. За хлебом, на свиданку – на коньках. Говорят, даже грудные катаются, но я не верю – вражеская пропаганда.

Хлынул дождь. Водосточная труба захлебывалась. Хлестала из нее мутная брага с птичьими перьями.

Прячась от дождя под навесом буфета, Веня говорил с редчайшим таинством:

– Сват Юра, до чего же было трогательное прощание наших солдат с населением Кореи. Обнимались, пили сакэ. Корабль уже дал третий гудок, густой, как голос нашего командарма генерала Чоборцова. А я и мои дружки никак не можем завершить прощание с корейцами. Матросы втащат нас на корабль, а мы снова к своим друзьям и подругам! Тогда спустили моряки на стенку стрелу с сеткой, покидали нас с десяток в сетку: майна! Перенесли на корабль, а стащить с сетки не могут – уж очень понравилось нам. Моряки ударили из брандспойта! Смыло нас, как раков. Ползаем по палубе. Вот это дружба, Юрий Денисович!

Юрий одобрял рассказ снисходительной улыбкой. Дождь смочил голову, лоб, черную кожаную повязку на левом глазу.

Марфа вспомнила, как в тридцать девятом Юрий велел замазать его портрет в парке. Директор замазал, а глаза так и дерзили из-под краски. Поглядела сейчас Марфа на Юрия сбоку и долго после этого ополаскивала лицо холодной водой, черпая ее прямо из таза, где таял лед.

У ларька и нашел Юрия Александр.

– Юрас, ты пойдешь поглядеть, как задышала твоя старушка печь? – спросил Александр.