Днепр могучий

— Нет, нет, — запротестовал американец. — Вам не понять законов частного предпринимательства. Бизнес — двигатель жизни.

— Просто фанатизм разбоя! — воскликнул Яков, прекращая разговор.

— Вы живете масштабами своей страны, — не унимался «деловой человек». — А мы не признаем рамок нации, ибо капитал не знает границ, капитал интернационален, и мы его служители — космополиты.

Слово эта почему-то вызвало в сознании образ осьминога-гиганта с бесчисленным множеством щупалец, готовых задушить всякого, кого достанет.

По дороге в штаб дивизии он все расспрашивал разведчиков, не сможет ли купить муки, сала, сахару. Край разорен и ограблен, народ страшно бедствует. Голод — большой бизнес, и он, Шпетер Кларк, за все готов платить долларами..

— Голодных мы уж сами накормим, без долларов и без таких вот «союзничков», — презрительно ответил ему разведчик через переводчика.

Сцена с американцем вызвала оживленный разговор.

— Как же тесен и грязен их мир, — вставая из-за стола, заговорил Глеб. — Все ради наживы, выгоды: голод, грабеж, разбой, обман, война — все бизнес, бездушный голый чистоган.

— Ну и скотинка! — воскликнул Зубец.

— Весь их мир капитализма, — морщась, сказал Глеб, — напоминает паразитическое чудище.

Зубец посмотрел на него вопросительно.

— Видишь ли, читал когда-то: есть хищник такой, — пояснил Глеб свою мысль, — в нем червяк живет, а в червяке микроб какой-то. Червяк хищника жрет, микроб — червяка, а сам хищник, что ни встретит, пожирает. Чем не похож на весь их мир, на их паразитическую систему жизни, где один пожирает другого, другой — третьего, а третий — всех остальных?

— Одним словом — бур-жу-а-зи-я! — сказал Зубец, и в словах его было искреннее презрение.

К пограничному селению рота вышла в полночь. Темь непроглядная. Громко лают собаки, и на улицах неясный приглушенный шум. На длительную разведку времени нет, и противника приказано атаковать с ходу.

Из опроса жителей Жаров выяснил: на берегу идет переправа вброд. Он очень глубок, и переправа затягивается. Многие роты немцев разместились по домам на отдых. Проводники-добровольцы ведут вперед и указывают эти дома.

Бой вспыхнул внезапно.

Бойцы Румянцева наткнулись на орудие, у которого возилась группа солдат.

— Хальт! — испуганно воскликнул один из них.

Полетела граната. Послышался треск автоматов. Из соседних домов выскакивали фашистские солдаты и палили с испугу куда попало.

Продвинулись дальше.

— Вот тут офицеры, штаб, наверно, — тихо прошептал Урсул. Это молодой партизан-молдаванин, высокий ростом, с большими сильными руками. Он схватил Якова за локоть и, указывая на дом, торопился высказать свое предположение.

— Лучше со двора, там две двери, а за двором сад: могут разбежаться.

Румянцев легонько высвободил свою руку и тихо скомандовал:

— Через забор!

Вскочив на спину товарищей, двое автоматчиков перемахнули забор. Раздался одиночный выстрел. Потом сразу раскрылась калитка. У легковой машины, стоявшей во дворе, лежал убитый часовой. В доме уже суматоха. Загремели стекла в одном из окон, и оттуда застрочил автомат. Начали выбегать полураздетые немцы, они тут же попадали под огонь.

Разгромив штаб, Румянцев взял пленных, документы.

Лай собак тонул в шуме разгоравшегося боя. Взводы и роты, прижимаясь к домам, продвигались вдоль улиц к реке. У противника паника.

Заскочив в один из домов, Голев скомандовал:

— Хенде хох! Хинлеген ваффен!

Немцы испуганно потянули вверх руки. Но из глубины комнаты вдруг хлопнул выстрел, и Голев почувствовал резкий удар в плечо. Он инстинктивно нажал спусковой крючок. Человек пять упали, остальные еще выше подняли руки.

Оставшихся в живых пришлось отконвоировать в тыл. Всю дорогу ужасно ныло плечо, и в левом рукаве мокро от крови.

Семен Зубец первым заприметил пушку Руднева. Пока развертывалось орудие, он громко кричал по-немецки:

— Выходи, сдавайся!

В ответ послышались очереди из автоматов. Руднев выругался. Жаль дома разбивать из-за этих гадов.

— Разве перехитрить? — сказал он Семену.

— А как?..

— Сейчас увидишь.

Он подошел к наводчику и что-то тихо сказал ему на ухо. Потом громко скомандовал:

— По первому дому по два снаряда — огонь!

Охнули два выстрела.

— Выходи! — снова закричал Руднев. — Не то и других разобьем так же.

Язык орудия оказался более доходчивым.

— Белый флаг! — закричал Семен. — Они сдаются.

Сдались и во втором доме. Гарнизон третьего еще упорствовал. Тогда Зубец незаметно подобрался к окну и бросил две гранаты. Ни один из домов не пострадал.

С рассветом пробились к берегу. Переправа под перекрестным огнем. Тонут выбившиеся из сил раненые, бьются в постромках лошади, плывут трупы убитых, перевернутые повозки-каруцы, какие-то ящики, мелькают силуэты незнакомых предметов.

Вместе с ротами Жаров вырвался к берегу. Вот он, Прут! Как все обычно и просто и как все сложно. Подумать только, государственная граница!

Советское наступление чем-то напоминало ему могучую силу весеннего половодья: может, мощью своей, своим размахом, неизбежным обновлением раскованной жизни. Боевой разлив войск снес плотины и запруды вражеской обороны, очистил родную землю от фашистской нечисти и принес нашим людям освобождение.

И тем ее менее наступление мало похоже на стихию, ибо представляет собой высшую степень организации и человеческого духа.

Ему невольно вспомнилась грозная осень сорок первого года. Две трети европейской части страны захватил враг. На оккупированной им земле более восьмидесяти миллионов наших людей, тысячи фабрик и заводов, колхозов и совхозов, бесчисленные богатства родной Отчизны. У стен Москвы полчища Гитлера. Бесноватый фюрер уже назначил парад своих войск на Красной площади. Уже стоял наготове белый конь. И вот государственная граница!

По всему берегу — люди, за плечами которых суровая школа войны. Это на них смотрит сейчас порабощенная Европа, она ждет их, как своих освободителей. И как радостно и хорошо от сознания, что эти простые люди, имена которых неизвестны миру, ведут величайшую из войн, решают большую судьбу своего Отечества и судьбу народов других стран и континентов. Поистине на их долю выпала самая великая миссия!

Подошел Березин и обнял Андрея рукой за плечи:

— Вот она, живая история войны! Смотри, пиши, думай!

Андрей смотрел и тоже полуобнял Березина. Все еще гудела артиллерия. Позади освобожденная Бессарабия, впереди неизведанные пути новых битв и сражений, что начнутся завтра же. И весь горизонт, насколько хватал глаз, окутан красноватым пламенем.

— Вон еще какое пламя войны! — тихо сказал он Березину.

— Нет, — возразил тот, — это немеркнущее пламя нашей победы!

Сквозь лобовое стекло черного «оппель-адмирала» фельдмаршал смотрел на знакомую улицу и не узнавал Берлина. Скверы и площади чернеют воронками от бомб. Улицы запружены щебнем, крошевом кирпича и бетона. Зияющие глаза окон будто вопиют от отчаяния. Война на каждом шагу. Вожделенная война, которой столько грезили все генералы и которую дал им фюрер. Она привела их под Москву, вывела на Кавказ. А теперь бесславно гонит домой, и их Берлин корчится от чужих бомб. Страшная удручающая картина. Ради чего же тогда весь поход? В чем смысл усилий, если ничего не завоевано? И что он, опальный фельдмаршал, скажет сейчас фюреру?..

В глубокий бункер имперской канцелярии Манштейн спустился, как в преисподнюю. Все тут мрачно, зловеще — и кладбищенская тишина, и предгрозовая духота.

Гитлер встретил его, угрюмо насупившись. Немым жестом пригласил к столу, молча уставился на развернутую карту, и Манштейн последовал за его взглядом. Карта была с обстановкой более чем годичной давности, когда правое крыло фронта, касаясь Волги, спускалось затем к подножию Кавказа.

Наконец Гитлер поднял на него глаза и, зло скривив рот, заговорил раздраженно, глухо: