Днепр могучий

— Мамо!

Он потерянно шел к ведру, черпал кружку холодной воды, протягивал дочери.

— Мамо!

Так и застали их бойцы. Они подумали, что в доме убитые. Сняли шапки. Они понимали чужое горе. Но их занимал бой. Командир приказал готовить переправу. Нет ли где тут лесу?

Старый хуторянин понял наконец, в чем дело. Нет, лесу тут нет. Ах на плот, на переправу! Он поглядел на дочь, поглядел на солдат, обвел взглядом бревенчатые стены. Родная армия бьет ненавистного врага. Его дочь — солдат этой армии-освободительницы. Разве он пожалеет своих стен, своего дома? Будет мир — он построит новый дом. А сейчас, сейчас пусть рушат эти стены. Будут добрые плоты.

Дом без крыши. Его легко разобрать. Бревна легко перетащить к берегу. Отец Тани сам помог разобрать стены, перетащить бревна волоком на лошадях, помог вязать плоты. Он просил об одном лишь: пусть бревна не оставляют в воде, пусть их вытаскивают на берег. Он снова соберет свой дом.

Таню Румянцев на весь день оставил с отцом. Как ни противилась она, Яков остался непреклонным и на весь день запретил ей участвовать в бою.

А вечером Таня прощалась с отцом на берегу. Он глядел на нее, слабый и старый, убитый горем. Может, она останется? Может, с нее довольно? Ведь девушка. Не все же девушки воюют.

— Нет, тату, я солдат, не останусь.

Она припала к его груди. Пусть он ждет ее. Она скоро вернется. Ну, еще с годик, и война кончится. Она обязательно вернется.

Нет, он сам проводит ее на тот берег, сам! Он машинально работал веслами и молча плакал. Вот сейчас уйдет она — в огонь, где кровь и смерть, и суждено ли им встретиться снова? Ох горе, горе, зачем ты есть на свете?

Соскочив на берег, Таня еще обняла отца.

— Ждите, тату, я приеду. Я приеду! — И решительно зашагала прочь.

Прошло с час, ее почти не видно, а он все стоял и стоял, глядя вслед. А когда она скрылась, он со стоном упал наземь и долго лежал на холодном прибрежном песке. Он ничего не видел и не слышал, кроме своей Тани. Убитая горем, она сидела перед ним на полу и с отчаянием все твердила одно и то же слово: «Мамо!», «Мамо!», «Мамо!».

У самой дороги раскинулось большое бессарабское село. Жители высыпали за околицу. Высокий старик молдаванин с морщинистым лицом низко поклонился Глебу, шедшему впереди взвода, и преподнес ему хлеб-соль на цветастом полотенце. Разведчик ответил людям поклоном, отломил кусок хлеба и, посыпав солью, отведал.

Старик обнял его, сказал:

— В нем народная любовь, сынки мои, вся сила и сердце наше.

Нет, этих людей никогда не забудут в Бессарабии. Всюду звонят колокола. Толпы крестьян выходят войскам навстречу. На улицах целые манифестации. Женщины угощают солдат сушеными фруктами, красным молдавским вином, зазывают в избы, спешат угостить всем, что есть лучшего.

Но радость не заслонила и горе. Глебу особо запомнился первый ночлег. Небольшая крестьянская горенка. По карнизам бордюр из тарелок с искусной росписью, как принято здесь украшать стены. Хозяйка дома — уже пожилая молдаванка, со строгим лицом и иссиня-черными волосами, собранными в пучок. Ее мужа-партизана расстреляли румынские каратели, на ее глазах убили ребенка.

— Что слез пролито! — взволнованно рассказывает женщина. — Всех бы их, извергов, в тех слезах перетопить можно.

Час за часом бойцы расспрашивают женщину, партизанскую мать.

— Грамоту искореняли, как заразу, — с горечью рассказывает она. — Сколько школ пожгли — не счесть! Есть у нас село, Малоешти называется. Выкатили против школы пушку, и ну палить.

— А партизаны? — не утерпел Зубец.

— У нас тут небольшой отряд, а двести немцев перебили, три эшелона под откос пустили. Наши молдаване хорошо воевали.

— Они и на фронте геройски бились.

— Расскажите, расскажите, — упрашивали женщины, которых-немало набралось в избу.

— Вот в боях за Днепр отличился Парфений Балуца, — сказал Глеб. — О нем все газеты писали.

— Да?

— Отважный воин. Он первым переправился через Днепр. У него была горсточка людей, и они сутки бились с немцами, пока подоспели другие.

— Герой!

— А на Волге Мария Лесовая отличилась. Тоже молдаванка.

— Расскажите, расскажите, пожалуйста!

— Ехала она с фронта, раненых везла в машине. А тут откуда ни возьмись — немцы. Шофера убили. По машине палить стали. Казалось, конец всем. Ан нет! Отважная девушка не растерялась и первой открыла ответный огонь.

— Ох, девушка!

— И знаете, всех перебила, хоть и сама была ранена. Из последних сил села за руль и привезла раненых.

— Ох, красавица!

— Берите и нас в Красную Армию! — с готовностью заявил хрупкий паренек, уже воевавший тут в партизанах.

— Что ж, — сказал Глеб, — идите к полковнику.

ВСЕСИЛИЕ ЖИЗНИ

Утром партизаны привели человека, схваченного ими в соседнем городке.

— Пустите, я американец, я союзник! — вырываясь из рук, кричал он то по-английски, то по-немецки.

Глеб поднял руку, и американца отпустили. Низкорослый, с изрядным брюшком, на толстых коротких ножках, он походил на разъяренного кабана, готового кому угодно перегрызть горло. Ни тыквообразная голова с оттопыренными ушами, ни оплывшее лицо, ни злые рысьи глаза, спрятанные в глубоких глазницах, — ничто в нем не вызывало симпатии.

— Ух и чушка! — сорвалось у Соколова.

— Кто такой, в чем дело? — строго потребовал Глеб.

— Уф! — произнес толстяк, запыхавшись, утирая лоб холеной короткопалой рукой.

Лица бойцов прояснились и потеплели. Союзник, оказывается. Человек из другого мира, который вместе с нами против фашизма. Сразу исчезла настороженность и ирония. К другу нужно относиться по-дружески. И пока Румянцев просматривал документы, разведчики оживленно обсуждали ситуацию.

— Наверно, в плен угодил, не иначе.

— А может, и война застала в Германии.

— Думаешь, интернирован?

Бойцы охотно жали ему руки, дружески хлопали его по плечу, бесхитростно выражая чувства одобрения. Стали было угощать махоркой, но повеселевший американец вынул вдруг пачку дорогих сигарет.

— Ого, богато живем, — крякнул от удовольствия Голев.

— Верно, скрывался, сберег, что ли? — удивился Зубец.

— Его, братва, угостить надо. Как-никак, первая встреча с союзником, — сказал Глеб. — В фляжках, надеюсь, у всех есть? Давай кружки, грамм по сто разрешаю. Пусть помнит русских!

— А закуска? — забеспокоился Зубец.

— Давай из «ЭНЗЭ»: ситуация, брат, особая, — нашел выход Глеб.

— Прямо банкет на марше! — обрадовался кто-то.

Румянцев дочитал документы, составленные на английском и немецком языках. В самом деле американец. Но Яков в недоумении вертел в руках слишком аккуратно отпечатанные бумажки. Как новенькие.

— Не спешите с банкетом, — иронически бросил он разведчикам и, уточнив через переводчика содержание документов, обратился к американцу: — Значит, Шпетер Кларк, из Нью-Йорка, фирма Дюпон.

Кларк согласно закивал головою.

— Почему же здесь, у немцев?

Молодой партизан Урсул коротко объяснил, что американец с группой своих помощников и канцелярских служащих прибыл из Германии, производил какие-то заготовки и грузы отправлял в Рур.

В итоге длительного опроса выяснилось, что сам он крупный агент одной из фирм Дюпона, имеющей большие интересы в Германии, и он, Шпетер Кларк, один из тех, кому поручена «мирная деятельность» в Германии во время войны. Затруднения с сырьем заставили его выехать в Румынию.

— Ух и шкура! — не удержался Глеб. — Завинчивай фляжки! — сердито бросил он разведчикам.

— Значит, вы помогали врагу?.. — подытожил Яков.

— Что вы, что вы! — взвизгнул он, размахивая руками. — Мы только оберегали интересы фирмы, от нацистов оберегали.

— Вот его препохабие — капитал!.. — с презрением сказал Глеб.

— Вы же враг наш, враг и американского народа, — горячась, заговорил Яков. — Как изменника, вас судить надо…