Пепел и алмаз

— Пожалуйста, семнадцатый.

Щука прислонил палку к конторке.

— Сигареты есть?

— Американские, венгерские — какие желаете?

— Давайте американские.

Щука заплатил и тут же у конторки распечатал пачку «Честерфилда». Прежде чем он успел достать спички, стоявший рядом мужчина услужливо вынул зажигалку из кармана пальто.

Это был молодой парень, лет двадцати с небольшим, брюнет с голубыми глазами и длинными, девичьими ресницами.

— Спасибо, — буркнул Щука и, прикурив, протянул пачку молодому человеку и портье.

Оба взяли по сигарете. Парень развязно приложил руку к шляпе и сразу же закурил. Толстяк портье засунул свою сигарету за ухо.

Из глубины холла, где была стеклянная дверь с надписью «Ресторан», доносились нестройные звуки джаза. Портье перехватил направленный в ту сторону взгляд Щуки.

— Оркестр из Варшавы, — доверительно сообщил он. — В десять начало. Стоит послушать. Выступает Ганка Левицкая.

— Да?

— Может, заказать столик?

— Нет, спасибо. — Щука сунул сигареты в карман. — А вот завтра без четверти семь прошу завтрак в номер.

Портье взял карандаш и записал.

— Слушаюсь. Номер семнадцать, завтрак в половине седьмого.

— Достаточно без четверти семь.

— Без четверти семь, — повторил портье. — Освобождаете номер?

— Нет. Уезжаю на несколько дней, но номер оставляю за собой.

Щука взял ключ и, прихрамывая, стал подниматься по лестнице, покрытой красным ковром. Молодой человек снова облокотился на конторку.

— Симпатичный тип. Кто он такой?

Портье пожал плечами.

— Приезжий. Что теперь еще можно сказать о человеке?

— Верно, — безразличным тоном сказал парень и безо всякого интереса посмотрел вслед Щуке.

Щука, тяжело опираясь на палку, поднялся на первую площадку. Снизу он казался еще больше и шире в плечах.

Парень обернулся к портье.

— Ну, так как же насчет комнаты?

— Никак. — Портье недружелюбно посмотрел на него поверх очков. — Я ведь уже сказал, что свободных нет.

Отказ не смутил парня.

— Видите ли, — начал он вкрадчиво, — я приехал сюда ненадолго, всего на три, на четыре дня. Временно остановился у знакомых, но, понимаете ли, по некоторым соображениям мне нужна отдельная комната…

Портье явно заинтересовался.

— Женщина?

Парень осклабился, показав два ряда белых, здоровых зубов.

— Угадали! Но комната может быть и на одного — поместимся.

Он расстегнул пальто и достал из кармана пиджака несколько смятых купюр.

— Дайте мне пачку сигарет.

— Американских?

— Нет, венгерских. Венгерские крепче.

Он положил на конторку пятьсот злотых. Портье покосился на деньги.

— Сейчас дам сдачу, — помедлив, сказал он.

Парень сдвинул со лба шляпу.

— Не беспокойтесь, пожалуйста!

Портье, пробормотав что-то себе под нос, сунул деньги в карман и с озабоченным лицом склонился над списком постояльцев.

— Ну, вот видите… занято, занято, двадцатая должна была сегодня освободиться, но не освободилась. Третий этаж весь занят… На сколько вам нужно?

— Дня на два — на три. До вторника.

— До вторника? Ну, до вторника, может, что-нибудь найдется.

— Вот видите!

— Я думал, вы надолго.

— Что вы! Во вторник возвращаюсь в Варшаву.

Портье поднял голову.

— Из Варшавы?

— А вы думали?

— Я тоже жил в Варшаве. Работал в гостинице «Савой», — может, знаете?

— На Новом Святе?

— Пятнадцать лет оттрубил. Срок немалый, а?

— И во время восстания в Варшаве были?

— Конечно! — ответил тот с гордостью. — До последнего дня. А вы?

— Я? Еще бы! Сначала в Старом городе, потом в центре.

— По канализационным трубам уходили?

— А то как же!

— Моя дочка была на Чернякове. Может, вы ее знали? Бася Борковская. Сейчас покажу карточку…

Толстяк достал бумажник, порылся в нем и извлек слегка помятую любительскую фотографию.

— Вот только один этот снимок и сохранился. Посмотрите, может, встречали ее.

Парень взял фотографию. На ней была снята в солнечный день на пляже стройная, смеющаяся девушка в купальном костюме.

— Вроде нет. Красивая девушка. Жива?

— Где там! Погибла в самом начале восстания. А сына угнали в Германию.

— Куда?

— Куда-то к голландской границе.

— Значит, его уже освободили. Слышали сегодняшнюю сводку?

— Слышал. Ну и что? Люди даже радоваться разучились.

Парень прикурил от окурка новую сигарету. Портье покачал головой и вздохнул.

— Так-то, молодой человек… Люди на себя стали не похожи. Без Варшавы как без рук… даже хуже! Вы еще молодой, доживете, когда ее, лет этак через двадцать, восстановят. А вот когда тебе уже за пятьдесят…

Парень улыбнулся.

— Посмотрели бы вы, как цвели каштаны на Аллеях и в Уяздовском парке!

— Что вы говорите! — удивился портье. — Неужто цвели?

С улицы вошли двое — крашеная блондинка средних лет и молодой мужчина в узком пальто; они о чем-то громко, раздраженно спорили, но, войдя в холл, замолчали.

— Мое почтение, — приветствовал их портье. — Двадцать второй к вашим услугам.

Мужчина взял ключ. На лестнице они снова начали ссориться.

— Значит, говорите, цвели каштаны на Аллеях…— повторил портье.

Он еще раз пробежал глазами список и довольно потер руки.

— Эх, чего там… Хотел дать вам номер на четвертом этаже, но это, с позволенья сказать, клопиная дыра. Занимайте восемнадцатый на втором, вы это заслужили. У меня, знаете, всегда есть один-два номера в резерве для настоящих довоенных господ. Иначе не проживешь, верно?

— Верно. — Парень подмигнул. — Все в порядке. Я знал, что мы с вами договоримся.

Портье снова потер руки.

— Варшавяне должны друг дружку выручать, верно? Вещи у вас с собой?

Парень показал на портфель, лежавший на конторке.

— Немного.

— Достаточно. Было и того меньше.

Он вынул из кармана удостоверение личности, выданное еще при немцах. Портье поправил очки и, наклонившись низко над конторкой, стал заполнять бланк.

— Мацей Хелмицкий?

— Да.

— Место и год рождения: Варшава, 1921. Социальное положение: рабочий…

Хелмицкий засмеялся.

— Это липа. Специально для немцев. Социальное положение: студент.

— Студент, — повторил портье.

Хелмицкий, навалившись на конторку и следя за тем, что пишет портье, одновременно заглядывал в лежавшую рядом регистрационную книгу. И хотя она была повернута к портье, он без труда отыскал графу с номером семнадцать.

— Не женат, — читал вслух портье.

Хелмицкий вытянул шею и прочел имя и фамилию, написанные мелкими острыми буковками, как-то чудно выглядевшими вверх ногами: Стефан Щука.

— Не женат, — подтвердил он. — Особых примет не имеется.

В комнате было душно. Щука бросил пальто на стул и, не зажигая света, подошел к окну. Когда он распахнул его, в комнату ворвалась струя свежего воздуха.

Окно выходило на просторный двор, в глубине которого стояло низкое, деревянное строение — не то конюшня, не то гараж. За ним темнели фантастические очертания деревьев, почти черных на фоне лилового неба. Полосы тусклого света, падавшие из окон гостиницы во двор, оттесняли тьму куда-то вглубь, навстречу наступающей ночи. Подул ветер, и сад стал раскачиваться. Зрелище было красивое и жуткое.

Снизу, из ресторанной кухни, потянуло тошнотворным запахом сала. Оттуда доносился стук ножей, тарелок, обрывки разговоров, смех. Вдруг на середину двора хлынул поток яркого света. Но стукнула дверь — и свет мгновенно исчез. Во дворе промелькнули два силуэта — босоногой девушки и парня в белом фартуке. Немного погодя издали, откуда-то со стороны деревянного сарая, послышался сдавленный женский смех. Из кухни еще сильней запахло салом.

Щука закрыл окно и растянулся на кровати. В комнате воцарилась тишина, особая, напряженная тишина гостиницы, которую то и дело нарушают разнородные, незнакомые звуки. Вот в коридоре послышались шаги, заглушаемые толстым ковром. Где-то хлопнула дверь. За стеной, в соседнем номере, открыли кран. Снова чьи-то шаги. Короткий звонок. Плеск воды в раковине.