Пепел и алмаз

— Не слишком крепкий? — осведомилась Станевич.

— Нет, в самый раз! A propos, о крепости…— Он посмотрел на Тележинского. — Помнишь, Фред, что говорил о кофе Тоник Устшицкий?

Тележинский задумался.

— Тоник?

— Не помнишь? Чем кофе крепче, а женщина красивей, тем сильней они возбуждают.

Собравшиеся рассмеялись. Тележинский вынул изо рта трубку.

— Кстати, хорошо что ты вспомнил про Тоника. От него были известия.

— Да что ты! — воскликнул Путятыцкий. — Кто тебе сказал? Он писал кому-нибудь?

— Мне сказала в Варшаве Роза Вондоловская. Маритка получила от него письмо.

— Ну, и что?

— Ничего. Сидит в Лондоне и, кажется, собирается вернуться.

— Вернуться? Куда?

— Сюда.

— Ну да? Он что, спятил?

— Возможно. Роза говорит, что так оно и есть.

Путятыцкий разволновался.

— Возвращаться сюда? Нет, это уму непостижимо! Зачем, к чему? Вы только подумайте, дорогая пани, жена Тоника, Маритка, ну, знаете… маленькая Сулемирская…

Станевич понятия не имела, кто это, но тем не менее утвердительно кивнула.

— …просто с ума сходит, не знает, как вырваться за границу, а он хочет вернуться! Никогда не ожидал этого от Тоника. А может, это сплетни, недоразумение какое-нибудь?

— Возможно, — невозмутимо ответил Фред. — Только я не думаю. Что ж, если хочет, пусть возвращается.

— Безумие! — пробормотал Путятыцкий и, повернувшись к Станевич, спросил, конфиденциально понизив голос: — А как наши дела, дорогая пани?

Станевич улыбнулась.

— Пожалуй, близки к завершению.

Путятыцкая приблизила к ней лошадиное лицо.

— Это точно, дорогая?

— Точно? — Путятыцкий скорчил презрительную гримасу. — Ты забываешь, моя милая, в какое время мы живем. Разве можно сейчас в чем-нибудь быть уверенным?

— Простите, откуда такой пессимизм? — возразила Станевич. — Друзья всегда остаются друзьями…

— Правильно, — кивнул Путятыцкий. — Прошу прощения. Вы, конечно, исключение, поэтому мы спокойны, пока наша судьба находится в ваших хорошеньких ручках.

Станевич громко засмеялась. У нее был приятный мелодичный смех, и она любила его демонстрировать.

— Вернее, в руках моего мужа. Но на него можно положиться! Он сделает все, чтобы вырвать нас отсюда.

Путятыцкий многозначительно показал глазами на закрытую дверь в соседнюю комнату. Станевич приложила палец к губам.

В соседней комнате, тоже за чашкой кофе, нагнувшись над низким столиком, сидел Анджей Косецкий и вполголоса разговаривал с маленьким, щуплым человечком средних лет с кривыми, как у кавалериста, ногами. Стоявшая в стороне высокая лампа под абажуром отбрасывала на пол небольшой круг света, оставляя всю комнату и беседовавших мужчин в полутьме.

Анджей выпрямился.

— Вот и все!

Он ткнул в пепельницу до половины выкуренную сигарету и сейчас же закурил другую. Светлые, рассыпчатые волосы упали ему на лоб, когда он сидел согнувшись, и он откинул их назад.

Вага молча курил сигарету й вертел в маленькой, женственной руке спичечный коробок. Голова у него была лысая, но породистая, с высоким выпуклым лбом и глубокой поперечной морщиной между черными бровями. Докурив сигарету, он тщательно загасил окурок и откинулся на спинку кресла.

— Ну, что ж? — сказал он, понизив голос. — Откровенно говоря, я ждал других результатов, но после всего услышанного считаю, что вам не в чем себя упрекнуть. Помешала глупая случайность. Ничего не поделаешь. Советую вам не унывать, поручик.

Анджей сдвинул темные брови.

— Напортачили! Терпеть этого не могу!

— А кто же это любит? Но дело не в этом. Вы сами знаете, что жизнь часто преподносит нам неприятные сюрпризы. Приходится с этим мириться.

— Знаю. Но…

— Что такое?

— Зря погибли невинные люди.

Вага внимательно посмотрел на Косецкого, и его тонкие губы искривила едва заметная усмешка.

— Угрызения совести?

— А вы считаете, капитан, это неуместным?

— Вам видней, совесть-то ведь ваша. А кто убит, вам известно?

— Какие-то люди из Бялой, с цементного завода.

— И вы уверены, что они ни в чем не повинны?

Анджей покраснел.

— Я предполагаю.

— Ах, вы предполагаете! Но с таким же успехом вы можете предположить, что они, например, члены ППР [2]. Что тогда?

К голосам, доносившимся из соседней комнаты, примешался низкий, мелодичный смех Станевич. Вага потянулся за сигаретой.

— Мы опять отвлеклись. Сколько времени пробудет в Островце Щука?

— По нашим данным — до среды. В среду утром он уезжает.

— Значит, в нашем распоряжении три дня.

— Один.

— Почему один?

— Воскресенье и понедельник отпадают. Он уезжает в район.

Вага усмехнулся.

— Вы, я вижу, прекрасно информированы. Органы безопасности?

Анджей кивнул.

— Да, у нас там есть свои ребята.

— Надежные? Не выдадут?

— Исключено.

— Прекрасно. Итак, давайте подумаем… Во время поездки не удастся?

— Пожалуй, нет. Слишком сложно. Сегодня был исключительный случай.

— Понятно. Значит, остается вторник. Что вы предлагаете?

Анджей заколебался. Его худое, смуглое лицо омрачилось.

— Капитан, я хотел задать вам один вопрос…

— Слушаю.

Анджей наклонился над столиком, и волосы снова упали ему на лоб. Он откинул их назад.

— Не знаю, как это сформулировать…

Вага молчал. По его неподвижному лицу видно было, что он не собирается приходить Анджею на помощь. Анджей нахмурился и сдвинул брови. Наконец он решительно поднял голову.

— Буду говорить прямо. Щуку обязательно надо убрать?

Вага не удивился. Он взял спички, не спеша закурил сигарету, которую уже давно держал в руке, и глубоко затянулся. Анджей не сводил с него пристального взгляда.

— Насколько мне известна ваша биография, поручик, — наконец заговорил он, — вы солдат дисциплинированный и бывалый и должны знать, что я, как ваш командир, имею право на подобные вопросы не отвечать и не отвлекаться от дела. Так или нет?

Анджей покраснел до корней волос.

— Думаю, что…

— Меня не интересует, что вы думаете. Отвечайте на вопрос.

Казалось, Анджей вот-вот вспылит. Но он справился с собой и коротко ответил:

— Так.

Вага кивнул.

— Я рад, что мы с вами на этот счет одного мнения. Но я вам все же отвечу. Мне понятны ваши сомнения. Больше того, меня даже удивило бы, если бы у вас их не было. Мы живем и боремся в крайне трудной, сложной обстановке. Но война, которая была для всех испытанием, научила нас смотреть на вещи просто и выделять главное. Нам сейчас не до тонкостей. И если уж необходимо разграничивать явления, разграничение должно быть простым и ясным: белое — это белое, черное — черное. Вы согласны со мной?

Спокойный, ровный голос Ваги как бы подтверждал и усиливал правоту его слов.

— Чтобы сохранить трезвость суждений, мы должны ясно представлять себе в данной ситуации следующее. Вторая мировая война на исходе. Это ясно. Еще день, два, три, самое большее — неделя, и конец. Но разве такой мы конец предвидели? Нет. Мы рассчитывали, что поражение в этой войне потерпит не только Германия, но и Россия. А вышло иначе. В создавшемся положении поляки делятся на две категории: на тех, кто предал Польшу, и тех, кто не желает этого делать. Они хотят подчиниться России, а мы не хотим. Они за коммунизм, а мы против. Они хотят уничтожить нас, а мы их. Между нами идет борьба. Она, собственно, еще только начинается. Сколько вам лет?

— Двадцать один.

— В подполье начали работать…

— В сорок первом.

— Значит, с семнадцати лет?

— Да.

— За что вы боролись? За свободу Польши? Но разве такой представляли вы себе свободную Польшу? Что у власти будут стоять слепые исполнители приказов из Кремля и так называемая свобода будет опираться на русские штыки? А ваши товарищи, ваши сверстники? Сколько их погибло и во имя чего? Так вот, если нам и посчастливилось уцелеть и пока мы еще на свободе, разве вправе мы остановиться на полпути и тем самым предать погибших товарищей?