Солдатами не рождаются

– Когда организовывали атаку, ссылались на мой приказ?

И по крошечной паузе, которую сделал Барабанов перед тем, как сказать «нет», понял: ссылался! Ссылался потому, что был пьян; в трезвом виде он слишком военный человек, чтобы пойти на это.

– В ответ на возражения Тараховского обзывали его трусом?

– Не помню, – сказал Барабанов. Потом посмотрел в глаза Серпилину и сказал: – Обзывал.

Встретясь глазами с Барабановым и очутившись во власти пришедшей в голову неожиданной мысли, Серпилин подошел к столу и, перевернув свой лежавший на столе блокнот, пододвинул его к Барабанову.

– Садитесь за стол и пишите.

– Что писать, товарищ генерал? – спросил Барабанов, беря карандаш багровыми, опухшими пальцами.

«Обморозил сегодня ночью», – мельком подумал Серпилин, взглянув на эти пальцы.

По лицу Барабанова видел: думает, что ему предстоит сейчас писать объяснение на имя командира дивизии; ему и в голову не приходит, что речь идет совсем о другом.

– Пишите лично, своей рукой, похоронную жене Тараховского. Пишите, как вы убили ее мужа… Ей и пятерым ее детям… Что смотрите на меня?

Но Барабанов продолжал молчать и смотреть в лицо Серпилину, с силой сжимая карандаш в своих обмороженных пальцах.

То, что сказал ему Серпилин, было невероятно, не лезло ни в какие ворота.

– Как же так – написать, что я убил? Что я. Петрушка, что ли? Лучше трибунал, что хотите, – наконец сказал сильно побледневший Барабанов.

Но Серпилин, которому мысль – заставить Барабанова лично написать письмо жене убитого – пришла совершенно внезапно, не собирался отказываться от нее. Мысль была жестокая, но справедливая.

– Не могу я написать, что я его убил, товарищ генерал, – побледнев еще больше, повторил Барабанов.

Лицо Серпилина оставалось спокойным, и от этого Барабанову стало еще страшнее.

– Я не требую, чтобы вы писали именно эти слова, – помолчав, сказал Серпилин. – Вы просто опишите его жене, – он пододвинул по столу к Барабанову выписку из послужного списка Тараховского, – и детям все, как было. А они уж сами сделают вывод, кто его убил, вы или немцы, если честно напишете… Что смотрите на меня?.. Я не шучу.

Барабанов инстинктивно придвинул к себе документы Тараховского, увидел графу «семейное положение» и, вдруг почувствовав, как у него темнеет в глазах, выпустил из пальцев карандаш и поднялся. Грубый и сильный человек, он был близок к обмороку от испытанного душевного потрясения.

– Товарищ генерал, даю вам честное слово, я напишу, но разрешите поехать к себе в полк, не могу при вас… – сказал Барабанов мертвым голосом.

– Не можете, – сказал Серпилин, – а по делу надо было бы вас заставить не только вдове комбата написать, а и семьям тех солдат, которых вы ни за понюшку табаку загубили. Уже звонили из медсанбата, докладывали, что трое умерли. – Он пригасил свой вновь вспыхнувший гневом голос. – Можете идти.

Барабанов откозырял непослушной, ватной рукой и пошел к двери, но у самой двери повернулся.

– А что потом с письмом? – растерянно спросил он. До сих пор он думал только о том, как будет писать это письмо; мысль – что потом? – пришла ему в голову лишь теперь.

– Пошлем ей, – сказал Серпилин.

– Да разве можно в тыл такое письмо? – крикнул Барабанов.

– А что ж, – сказал Серпилин, – вы будете творить тут у всех на глазах такие дела, а там, в тылу, никто ничего не должен знать об этом?

Несмотря на все свое волнение, Серпилин знал, конечно, что никакая военная цензура не пропустит в тыл такое письмо, да и, не будь цензуры, он сам бы не отправил: это было невозможно.

Но Барабанов все равно должен был написать это письмо.

– Идите, у меня все!

Барабанов молча повернулся и вышел.

3

Когда в десятом часу Серпилин доложил по телефону командующему об отстранении Барабанова, Батюк горестно выругался, согласился с отстранением командира полка впредь до разбора дела и оборвал разговор, сказав, что сейчас у него будут гости; он сам позвонит после их отъезда.

«Наверное, командующий фронтом приехал», – подумал Серпилин и вызвал к себе Пикина.

После того как Сталинградский фронт в декабре остановил и разбил под Котельниковом шедшую на выручку Паулюсу армейскую группу Гота и пошел дальше к Ростову, в армиях, окружавших Сталинград, началась подготовка к штурму. Операция предполагалась с решительным исходом, все войска были объединены в одних руках, подчинены Донскому фронту, и на фронте сидели представители Ставки.

У Серпилина, как и в большинстве дивизий, был свой план боев местного значения, которые предстояло провести, чтобы улучшить исходное положение перед общим наступлением.

Треклятым Бугром, где разыгралась сегодняшняя драма, предполагалось заняться через три-четыре дня, но Левашов прав: после случившегося в первую очередь надо покончить именно с этим Бугром. Теперь в этом есть не только тактическая, но и психологическая потребность.

– Ну, что скажешь, Геннадий Николаевич? – спросил Серпилин, когда злой, невыспавшийся Пикин появился у него в землянке со своей вечной папкой под мышкой.

– Барабанов – стервец! А Тараховский – размазня, был о нем лучшего мнения.

– Полегче о мертвых.

– Ничего, с того света не услышит! – непримиримо сказал Пикин. – Обязан был взять трубку и доложить: командир полка пьян и толкает меня на авантюру!

– Верно, Геннадий Николаевич. Верно, и, казалось бы, чего проще. Но прежде чем других судить, иногда подумаешь: а если на самого себя в зеркало взглянуть?

– А я каждое утро, когда бреюсь, гляжусь! – сказал Пикин. По резкости его ответов чувствовалось, как он тяжело переживает случившееся, но у каждого своя натура.

– Ладно, оставим это, – сказал Серпилин. – На Тараховского все равно живой водой не брызнешь, а вот на его батальон, на полк? Что думаешь по этому поводу?

– Надо брать Бугор. Я потребность в огне уже при кинул, – сказал Пикин, открывая свою папку.

И Серпилин обрадовался, что они опять, как это ужо не раз случалось, порознь, не сговариваясь, пришли с начальником штаба к единому мнению.

Они около часа работали вдвоем, обдумывая предстоящий бой, потом Пикин ушел, а Серпилин уже собрался было прилечь на часок поспать, как вдруг затрещал телефон и Туманян доложил, что майор Барабанов застрелился у себя в землянке.

– Сейчас еду к вам, – сказал Серпилин и положил трубку.

Потом снова взял ее и позвонил в армию. Командующего не было на месте, начальника штаба тоже. В конце концов он дозвонился до члена Военного совета, бригадного комиссара Захарова.

– Слышал о ваших делах, – сказал Захаров.

– Это еще не все, – сказал Серпилин, преодолев желание сперва съездить в полк, а потом уже докладывать. – Барабанов застрелился. Еду в полк.

– Вот дурья башка! – охнул в трубку Захаров. – Как это случилось?

– Не знаю.

– А где Бережной?

Серпилин объяснил.

– Ладно, езжай в полк, – сказал Захаров. – Командующему сообщу, но он еще долго будет занят, а я приеду часа через два. Уже вернешься?

– Вернусь.

Всю дорогу в полк Серпилин ехал в машине молча, думая о том, что хотя Барабанова и не любили в полку, но то, что он застрелился, все равно произведет на людей тяжелое впечатление.

Он и теперь, после всего случившегося, не каялся в том, что приказал Барабанову писать это письмо. Он был виноват в другом – в том, что не поставил в свое время вопрос о снятии Барабанова с полка. Было ясно, что надо ставить, а он не поставил. С этого все и началось.

Он вошел в землянку Барабанова, ожидая увидеть там его тело. Но в землянке валялся на койке только черный полушубок Барабанова да на затоптанном валенками полу темнело пятно крови. Туманян доложил, что уже после того, как он позвонил, в Барабанове обнаружились признаки жизни и его увезли в медсанбат.

– Ну и что? – быстро спросил Серпилин.

– Еще не знаем.