Не промахнись, снайпер!

Пункт пятый, который раздельно, по слогам, со своей обычной назидательностью, произнес старший сержант Ангара, советовал нам выбирать неприметные, «серые места»: заросли бурьяна, изрытое воронками травянистое поле, брошенные перепаханные траншеи, развалины домов.

Пункт шестой. Не забывать, что оптика дает отблеск, а значит, следи за солнцем. В зимнее время цевье и ствол винтовки необходимо обматывать бинтами.

Были и другие полезные советы: не делать лишних движений, не метаться, если тебя ранили, не греться водкой, а лучшая еда, если уходишь надолго, — хлеб, сахар, ну и, конечно, фляжка воды. Сало или тушенка вызывают сильную жажду. От такой еды лучше отказаться.

Лейтенант Белых предупредил, что по прибытии на передовую необходимо сразу наладить контакт с разведчиками, саперами и, конечно, командирами рот, на позиции которых мы будем действовать. Нам всегда помогут, укажут минные поля, дадут необходимую информацию. Насчет саперов и разведчиков — верно. А вот насчет командиров рот… Как с ними поладить, если в ответ на удачный выстрел немцы начинают сыпать мины. На кой черт пехоте такие соседи нужны.

— Мы им не подчиняемся, — заявил Ангара. — Обычно снайперские отделения находятся при штабе полка.

— Из штаба, что ли, по фрицам пулять станешь? — засмеялся Гриша Маковей. — С пехотой дружить надо и не подставлять их под удар. Мы все оттуда.

Маковей работал на военном заводе и ушел добровольцем на фронт. Тоже попал в окружение, чудом ушел из танкового кольца. Мы подружились и обычно держались втроем: Гриша, Веня Малышко и я. Я считался старшим (все же сержант), а Веню Малышко оба опекали. Войны он еще не нюхал.

Маковей рассказывал, что с завода ушел с большим трудом. Токарей не отпускали. Когда увидел на передовой раздавленные гусеницами трупы с выпущенными кишками и сам полдня пролежал в засыпанной землянке, ругал себя, как последнего дурака, в чем признался лишь мне:

— Какого хрена с теплого места убежал? Надоело по тринадцать часов за станком стоять. Занудился! На военном заводе жить можно. На обед гороховый суп с мясными обрезками давали. Пайка хлебная, как на фронте, а токарям еще в ночь крепкий чай полагался, чтобы не заснуть и на вал не накрутиться. Там никого танками не давили, даже бомбежек почти не случалось.

Насчет контакта с пехотой Гриша говорил верно. Ротные командиры и минометчиков гнали, не желая попасть под раздачу за чужие успехи: «Идите, ройте ямы для своих самоваров, куда подальше! А то повадились прятаться за чужими спинами». Надо думать, что и снайперов встретят с такой же радостью. Но Ангара всегда любил за собой оставить последнее слово:

— Ты, рыжий, гляжу, всего боишься! И танков немецких, и ротных лейтенантов. Девок тоже обнимать боялся?

— Зато ты, кучерявый, первый парень на деревне. Куда ни глянь, Ангара — герой!

— Герой, — подтвердил я, поддерживая товарища. — Он же под Москвой воевал. Медаль вон какую блестящую получил.

Сказал я это не просто так. Ангара любил к месту и не к месту напомнить, что он участвовал в декабрьском наступлении сорок первого года, и если бы не сибиряки, неизвестно, как бы все там сложилось. А медаль «За отвагу» чистил мелом, чтобы она все время блестела. Лейтенант приказал прекратить перепалку, а потом спокойно разъяснил, что где бы мы ни числились, а позиции для стрельбы будут на территории пехотной роты, и нам придется считаться с мнением ротных командиров.

— Им бы только в блиндажах сидеть, — опять подал голос Ангара. — Мы фрицев не трогаем, и они нас не трогают!

Те, кто успел повоевать в пехоте, побывали в ситуациях, когда установленные вплотную к траншеям в помощь нам легкие пушки и минометы вызывали на себя шквальный ответный огонь фрицев. Роты несли большие потери. Не хочу, чтобы у кого-то возникло мнение, будто склоки были обычным явлением на курсах. Это не так. Но любая учебная часть, маленькая или большая, состоит из живых людей с их привычками, недостатками. Многие уже потеряли близких, сами хватили лиха на передовой.

Это не могло не накладывать свой отпечаток на поведение курсантов, средний возраст которых составлял 19-20 лет. В целом мы жили дружно. Каждое отделение составляло без преувеличения как бы небольшую семью. Было принято делиться добытой где-то едой или присланными из дома продуктами.

Однажды двое ребят из нашего отделения забрели на консервный завод. Принесли десятилитровую банку яблочного повидла. Отделение прибрало банку, не отходя от кассы. Я съел без хлеба, запивая водой, с килограмм сладкой, не доваренной до конца массы, Желудок, хоть и с трудом, выдержал такую нагрузку, а на повидло я не мог смотреть несколько месяцев, даже когда голодал.

Вообще, питание в августе сильно ухудшилось. Суп и каша стали совсем жидкими, выручали только пайки хлеба. Тем летом всех нас не покидало ощущение голода. Воровали в садах яблоки, груши, сливы. Один из курсантов-пулеметчиков пытался продать украденные ботинки. Его поймали, исключили из комсомола и отправили рядовым в маршевую роту, уходящую на фронт. Повезло, что не попал в штрафную роту. Жесткий приказ Сталина № 0227 от 28 июля 1942 года «Ни шагу назад» тогда только начинал действовать. Под этот приказ попадали не только те, кто находился на фронте, но и провинившиеся куpсанты, тыловики. Начальство торопилось в донесениях отрапортовать о принятии приказа к исполнению.

Наш снайперский взвод этот приказ затронул мало. Кто-то отсидел «на губе» суток пять за самоволку, кого-то пропесочили на комсомольском собрании за лишнюю болтовню. Но некоторые бойцы в дивизии попали под раздачу крепко. Общий настрой (особенно среди бойцов в возрасте) оставался летом сорок второго подавленный. Те, кто чудом вырвался из Харьковского котла, в который попали войска маршала Тимошенко, теряли веру в командиров. Дальнейшее наступление немцев усиливало растерянность и страх, дезертиров в тот период хватало с избытком.

Некоторые исчезали с концами, другие, побродив по окрестным селам и понимая, что не спрятаться, возвращались. Их первое время отправляли без особого шума на фронт, затем в формируемые штрафные роты. Два дезертира из минометной роты убежали с оружием, совершили несколько грабежей, отбирая у крестьян продукты и одежду. Их расстреляли по приговору военного суда в присутствии представителей рот и батальонов. Я избежал этого зрелища, а Веня Малышко, потрясенный, рассказывал:

— Обоих лицом к яме поставили. Босые, без ремней, пилоток. И четверо исполнителей с винтовками. Залп треснул, они как сломанные куклы свалились. Прямо там, где стояли, на краю ямы-могилы. А старшина их ногой спихнул и два раза из нагана пальнул. Понимаешь, Федя? Как сломанные куклы! Я считаю…

— Венька, успокойся! — крикнул я.

Мой товарищ находился на грани истерики. Я увел Веню в сторону, мы покурили. Он спросил:

— Федя, правда, что во время атаки две трети людей в ротах гибнут?

— Нет. Погибает, конечно, меньше. Если раненых считать, то случается, половина роты выбывает. Только ты про это не думай. Нам в атаки ходить не придется. Мы же снайперы.

Я кривил душой. На фронте творилось что-то непонятное. Все чаще звучало слово «Сталинград». Однажды ко мне пришли Степа Кращенко и Максим Усов. Поговорили о том о сем. Затем Максим спросил:

— Ты в роту хочешь вернуться?

— Хочу, конечно.

— Тебе сколько еще учиться?

— Начать и кончить, — засмеялся я. — Полтора месяца. Даже немного побольше.

— Нас отправляют со дня на день. Если согласен, Чистяков подготовит письмо на имя командира учебного полка. В штабе у него неплохие связи, должно сработать. Ну, чего молчишь?

Новость оказалась неожиданной, но я без колебаний согласился. От передовой не уйдешь, а воевать в незнакомом подразделении не хотелось. В стороне топтался Веня Малышко. Он что-то почуял, но подойти не решался, догадывался о причинах. Ведь из учебных рот и батальонов уже вовсю направляли на фронт курсантов, имеющих боевой опыт. Учебную программу сжимали до предела.