Янки в мундирах

Но для других офицеров короткие дни и длинные вечера тянулись с ужасающим однообразием. В форте Робинсон не было ни женского общества, ни музыки, ни книг, ни иных развлечений, кроме все того же грошового покера да нескончаемого виста. Среди рядовых с каждым днем росло мрачное озлобление; среди офицеров то и дело вспыхивали ссоры по самому ничтожному поводу; они впадали в бешенство, в тоску, молчали по целым дням и неделям, и частенько дело доходило до пощечин и даже драки — но у Уэсселса хватало здравого смысла смотреть на это сквозь пальцы. Ему случалось видеть, как в захолустных военных фортах ненависть и злоба разгорались с такой силой, что нередко бывали случаи убийства, а столь вопиющего нарушения порядка во вверенном ему форте он боялся пуще всего.

Он пытался развлечь потерявших душевное равновесие офицеров, посылая их в наряд за дровами, но дальше этого его воображение не шло. За обедом в офицерской столовой он сам говорил так мало, что даже не замечал, каковы разговоры окружающих — веселые или мрачные.

А тем временем индейцы томились в тюрьме, — страшные, умирающие остатки того, что некогда было самым гордым племенем, кочующим по зеленым океанам Америки.

Приказ из Вашингтона явился желанным развлечением. Он сулил хоть какое-то дело; во всяком случае, можно было наметить план и действовать. Уэсселс возвестил об этом за обедом.

— Они поедут обратно, — сказал он.

— Обратно? — разговоры прекратились, все подняли головы и уставились на капитана.

— Шайены? — догадался кто-то.

— Я так и думал, что их вернут обратно, — заметил Аллен. — Хотя, по-моему, это чорт знает что.

— Не близкий путь, — присвистнул кто-то. Всем им смертельно надоела зима, надоел форт, тоскливая вереница дней; каждый надеялся, что его назначат сопровождать шайенов на Территорию, в страну солнца.

— Кто повезет их и когда?

Уэсселс пожал плечами. Для него это не имело особого значения; лично он, как командир поста, обязан был дотянуть зиму в форте Робинсон, — и с него достаточно. Врум или даже Бекстер с неполным эскадроном может доставить индейцев на место. Без них жизнь в форте станет проще.

— На этой неделе, я полагаю, — сказал он.

— Не очень-то им понравится…

— Безусловно…

— Вы не думаете, что они могут взбунтоваться?

— Поедут, — сказал Уэсселс. — Что им остается делать?

Метис Джемс Роуленд, сын шайенки и белого, узнав о заключении индейцев в тюрьму, пришел на пост, надеясь получить работу в качестве переводчика. Полковник Карлтон нанял его, положив ему пол-оклада и полпайка. Его-то Уэсселс и послал в барак сказать Тупому Ножу и другим вождям, чтобы они явились к нему на совет. Уэсселс пригласил также Врума и Бекстера, и, в ожидании вождей, они втроем уселись в его кабинете, попыхивая сигарами.

Окно выходило во двор, и за покрытым снегом учебным плацем отчетливо было видно длинное здание барака. Позади него снежная пелена уходила в лесистые холмы, где темнозелеными волнами колыхались низкорослые сосны. Небо было серое и давящее, солнце словно потеряло счет часам. В пустынных просторах Дакоты подымалась метель, и Врум угрюмо сказал:

— Опять снег.

— Похоже, — согласился Уэсселс, рассматривая кончик своей сигары.

— А что, если нас занесет?

Уэсселс пожал плечами. — Я предпочитаю настоящую гаванну, — сказал он, все еще разглядывая сигару.

— Если я поеду на юг, я пришлю хороших сигар.

— Я думал послать Бекстера, — сказал Уэсселс, трогая наросший на сигаре столбик пепла. Врум — полный, румяный блондин — поднялся, подошел к окну и принялся протирать стекло розовой, поросшей рыжеватыми волосками рукой. Протерев стекло дочиста, он сказал Уэсселсу:

— Вон они идут.

Бекстер сказал: — Не близкий путь… — Он был невозмутим, худ и молод; через плечо Врума он вглядывался в снежную даль, как будто пытаясь вызвать в своем воображении тысячу миль заснеженного пространства.

— Их трое, — сказал он. — Не понимаю, в чем только душа держится у этого старика.

— Индейцы не умирают, пока сами не захотят. Уэсселс не проявил особого интереса к индейцам; он только мельком взглянул на троих вождей, шедших по снегу за Роулендом под конвоем двух вооруженных солдат, и снова занялся созерцанием своей сигары.

— Во всяком случае, они не чувствуют холода так, как чувствуем мы, — решил Бекстер. На старом вожде были мокасины, но один из трех индейцев шел босой. — Мрачные животные, — сказал Бекстер.

— Вам надо отправляться поскорей, — сказал Уэсселс. — Если нас занесет, будет нелегко.

Врум отвернулся от окна и, потирая мясистые озябшие руки, подошел к печке. Бекстер пинком ноги распахнул дверцу и подбросил в огонь полено. Уэсселс невозмутимо курил, с наслаждением вдыхая дым сигары. Когда Роуленд постучался, капитан сказал: — Входите, входите, — Бекстер открыл дверь, и Роуленд вошел в кабинет, смущенно теребя меховую шапку. Трое вождей, медленно ступая, следовали за ним; они пожимались от тепла, глаза их слезились, головы были слегка наклонены. Старик шел немного впереди двух остальных, придерживая стиснутыми руками обрывок одеяла, накинутого на плечи. Его спутники, иссохшие, худые, как мощи, не сводили глаз со старика.

Конвойные остались за дверью.

Уэсселс сидел в старой качалке, положив ногу на ногу, голубой дым его сигары заволакивал комнату. Когда вожди вошли, он кивнул на печь и сказал: — Подойдите, погрейтесь. — Потом обратился к Роуленду: — Скажи им, пусть погреются.

Индейцы были давно немыты и тяготились сознанием своей неопрятности, испытывая острое отвращение к грязи, свойственное чистоплотному народу. Они пытались сохранить гордую осанку, невзирая на лохмотья, и гордость не позволила им погреться у печки. Они остались стоять посреди комнаты, переступая с ноги на ногу.

Уэсселс встал и предложил им сигары, но они отказались. Он сказал: — Это совет, итак, подадим друг другу руки. Подадим руки всем подряд. Верно?

Роуленд перевел, и старик, глаза которого все еще слезились, шаткой поступью обошел троих офицеров и пожал им руки. Другие индейцы не шевельнулись. Они не сводили глаз со старика, глядя на него с состраданием и скорбью. На них не было одеял, и высокие, исхудалые тела их были едва прикрыты остатками рубах и штанов из оленьей кожи.

Уасселс снова опустился в качалку и опять глубокомысленно принялся за сигару. Вожди ждали. Уэсселс качнулся назад и устремил взгляд в потолок. Он не знал, с чего начать; несмотря на то, что он не отличался чувствительностью, вожди произвели на него впечатление. Он вспомнил былые дни в прериях, когда он видел шайенов во всем их блеске, на украшенных перьями конях и с перьями на голове, на щитах и копьях, вспомнил их жизнь, полную сверкающих красок и первобытной гордости. Разумеется, он не сожалел о прошлом, но ему трудно было сразу согласовать то, что он видел сейчас, со своими воспоминаниями. Все так же глядя в потолок, он сказал:

— Мы будем теперь друзьями… Мы все будем друзьями. — Это прозвучало бессмысленно даже в его собственных ушах. — Мы будем друзьями, — повторил он и подождал, чтобы Роуленд перевел.

Старый вождь что-то печально ответил, и Роуленд сказал:

— Дружба — это то, чего он хочет, он очень стар. Посмотрите на него, и вы увидете, почему. Он стар и хочет жить в мире — и больше ничего. Он говорит, что увел свой народ не для того, чтобы воевать с белыми людьми, но только, чтобы возвратиться домой и жить в мире.

— Да… — протянул Уэсселс, взглянув на Бекстера, который курил с вызывающим видом, кичась своей молодостью, здоровьем и цветом кожи, и на Врума, сосредоточенно рассматривавшего свои широкие красные ладони.

— Да, — сказал Уэсселс. — Мы пожали друг другу руки. Мы держим совет, мы друзья. — Даже через переводчика он старался говорить так, как считал нужным разговаривать с индейцами.

— Скажи ему, что мы сейчас держим совет… — Сосновые доски закопченного потолка рассохлись и покоробились; им не дали высохнуть. Уэсселс подумал, что свежий тес хорошо держится на деревянных шипах, но если прошить гвоздями, непременно будет коробиться. — Скажи ему, — начал он…