Янки в мундирах

Но на отдаленных военных постах о шайенах не забыли. Под неослабевающим нажимом Крука поиски продолжались, и из форта Робинсон отправлялся отряд за отрядом, продолжая тщетное прочесывание дюн и бесплодных прерий.

Один из таких отрядов — эскадрон Третьего кавалерийского полка под командой капитана Джонсона, покинувший форт Робинсон в последних числах октября, медленно шел на юг. В течение двух дней он производил поиски, прорезая территорию во всех направлениях, обследуя каждую долину, каждую расщелину, каждый упавший гнилой ствол, который мог стать укрытием для нескольких человек. На второй день, после полудня, с севера подул холодный ветер, он пригнал клочковатые тучи — грозные вестники первого снега. Капитан Джонсон придержал лошадь, подставил щеку ветру и пожал плечами.

— Поворачиваем, сэр? — спросил лейтенант Аллен.

— Придется, очевидно, — решил капитан.

— По-моему, мы охотимся за призраками, — сказал лейтенант Аллен. — Никаких шайенов здесь не было и нет.

Сержант Лэнси, краснолицый, бородатый, подъехал к ним, держа ладонь против ветра; его дыхание клубилось, он кивал косматой головой. — Будет снег, — сказал он.

— Охота за призраками, — повторил лейтенант Аллен, очень довольный своим сравнением.

— Значит, я кончил купаться. — Сержант Лэнси всегда хвастал тем, что никогда не моется водой после того, как выпадет снег.

Джонсон всматривался во что-то впереди. Лэнси, гарцуя на приплясывающей лошади, с презрением оглядывал кавалеристов, которые горбились в седле, пряча лицо от ветра в поднятые воротники. — Ага! — ухмылялся он. — Это разве зима? Она вам еще покажет. — Вид мерзнувших солдат веселил его. — Отправьте их домой к огоньку, сэр, — сказал он капитану, посмеиваясь про себя.

Но Джонсон все так же смотрел вперед; движением руки он приказал колонне следовать за ним и поехал шагом, пристально вглядываясь вдаль, заслонив ладонью глаза от висевшего над дюнами солнца.

— Что там такое, сэр?

Джонсон не ответил, и колонна продолжала медленно двигаться на залитый солнцем запад. На юге и на западе небо было голубое; на севере и востоке серая окраска, сгущаясь на горизонте, сливалась с землей в одну темную полосу; в этом раздвоении неба была холодная печаль, и зима стремительно неслась на острорежущем лезвии ветра.

Теперь и солдаты увидели то, во что вглядывался Джонсон, но никто не обмолвился ни словом, как будто все, не веря глазам своим, ожидали подтверждения. Видение влекло их к себе, как влечет спящего приснившийся ему невероятный и жуткий образ. Но они не спешили. По мере того как видение вставало перед ними все отчетливее, солдаты даже замедляли шаг, и вскоре весь отряд остановился.

Кто-то спросил: — Что это такое?

То был не вопрос — скорее отзвук мысли, возглас ужаса. Они знали, что это, знали без каких-либо подтверждений; они знали, что их поиски кончены.

Видение появилось с запада, двигаясь им навстречу, медленно, словно умирающее животное, которое тащится в свое логово. Это были мужчины, женщины и дети, почти сто пятьдесят человек, но издали казалось, что это и не люди вовсе, и никто не назвал бы их мужчинами, женщинами или детьми.

При них было около пятидесяти лошадей, но это были не лошади, — да, на четырех ногах, но не лошади на взгляд кавалеристов, которые ежедневно чистили скребницами своих боевых коней. Это были страшные карикатуры на прежних стройных скакунов — кости, обтянутые кожей; а на их спинах сидели существа, некогда бывшие детьми, — груды тряпок, лохмотьев, трепетавших на остром лезвии северного ветра.

Взрослые шли пешком, и раздуваемые ветром отрепья создавали впечатление какого-то кладбищенского веселья. Женщины и мужчины — с ввалившимися глазами, осунувшиеся, тощие, как пугала в поле. На них были остатки индейской одежды, и солдаты догадывались, что вот это было когда-то охотничьей рубахой или женским платьем из оленьей кожи, это — мокасинами, пестрыми, расшитыми бусами мокасинами, шайенской обувью, не имевшей себе равной в прериях. А рваная тряпка, видимо, была в прошлом фабричным одеялом — в яркокрасную, желтую и зеленую полосу. Чем были прежде эти покрытые корой песка лохмотья, солдаты могли все же угадать.

Но никто не мог бы себе представить, чем были прежде эти люди. Мертвые глаза не выдают своих тайн, а глаза этих людей были мертвы, хотя ноги их передвигались. Черные волосы развевались по ветру — пряди черных волос, похожие на их лохмотья. Многие шли босиком, а на остальных были уже не мокасины, а жалкие отрепья кожи. Они шли медленно, но шли, ибо это было единственное возможное для них движение вперед, и еще они шли потому, что не было им места для отдыха среди песчаной холодной пустыни, откуда путь к спасению был закрыт. Весь их облик был немой повестью о голоде, лишениях, жажде, страданиях, но в этой повести не было похвальбы; и солдаты чувствовали благородную гордость этих потерявших надежду, измученных людей.

Когда индейцы приблизились к коннице, в их рядах произошло легкое движение — они приготовились к защите. Женщины, окружив лошадей, на которых сидели дети, отступили; мужчины вышли вперед и построились полукругом. Держа в руках ружья и револьверы, они стояли против белой конницы с трагическим, но несокрушимым мужеством. Почти неуловимо замедляя движение, они приблизились еще на несколько шагов и остановились.

Лейтенант Аллен сказал: — И за этим-то мы охотились. — Лэнси поежился; это был рослый, здоровый человек, и он не мог без содроганья смотреть на шайенов. Капитан Джонсон, заставляя себя искать подтверждения, в котором уже не нуждался, спросил:

— Это шайены?

Никто не ответил ему; только тоскливое посвистывание ветра нарушало безмолвие; даже лошади, по две в ряд, стояли неподвижно, а у шайенов даже дети не издавали ни звука. Трубач, ехавший в голове колонны, чуть позади сержанта Лэнси, вертел в руках свою круто-изогнутую медную трубу, натирая ее рукавом. Солдаты сидели в седлах, выпрямившись, не замечая холода, не чувствуя ветра, который раньше пронизывал их насквозь.

Джонсону надлежало что-то предпринять — он был командиром; на нем лежала обязанность думать и действовать. Он добился того, что не удалось всей двенадцатитысячной армии прерий: он нашел шайенов, теперь они — его пленники, не способные бежать, не способные сопротивляться. Он пытался внушить себе радость от сознания достигнутого успеха; он пришпорил коня; но награда за успех не приходила, и когда он остановился на полпути между кавалеристами и индейцами, он почувствовал себя таким одиноким, как будто остался наедине с самим собой в этой бескрайней пустыне. Ветер дул в сторону индейцев, — все же солдаты расслышат, что он скажет: всего двадцать ярдов отделяли отряды друг от друга.

— Эй, вы, эй! — крикнул он и, невольно коверкая английскую речь, спросил: — Кто вождь — главный? — Он смотрел на лица шайенов, исхудалые, покрытые коростой песка, на черные, запавшие глаза, окруженные ссохшимся пергаментом кожи. Индейцы не двигались — безразличие, вызов, усталость или оцепенение? Они стояли, наклонившись вперед, с жуткой, призрачной воинственностью.

— Слушайте! — заговорил Джонсон. — Понимать английский? Понимать разговор белого человека?

— Разговор белого человека? — повторил он. — Отвечайте!

Он сделал полуоборот. Сержант Лэнси не сводил с него глаз. Горнист все еще натирал свою трубу. Лейтенант Аллен покачал головой.

— Я поостерегся бы, капитан, — сказал сержант Лэнси. Его лошадь отступила на несколько шагов к рядам кавалеристов. Джонсон соскочил на землю.

— Осторожнее! — крикнул Лэнси.

Аллен тоже спешился; ему хотелось поддержать Джонсона, разделить с ним бремя ужаса и бессилия. Он подошел к капитану, и они, стоя рядом, наблюдали за индейцами. Солнце заходило, маленькое, холодное, в оправе снежных туч, гонимых ледяным ветром, и их черная гряда стремительно затягивала все небо.

— Они не понимают по-английски, — с безнадежностью в голосе сказал Джонсон.

— Нет…

— Может быть, они притворяются, хотя нет никаких сведений о том, чтобы они знали английский язык. Они всегда сидели по своим типи.