Ночь у мыса Юминда

Капитан проверил документы и повел нас в глубь лагеря, по дороге объясняя, что он несколько дней назад заступил на новый пост и многого не успел еще сделать, но у него есть своеобразный актив — бывшие заключенные.

И, взглянув на сопровождавшую нас женщину, капитан, спохватившись, стал нас знакомить.

— Густина Фучикова, — сказала женщина, протягивая нам руку, а капитан добавил с уважением:

— Представитель чешского народа! — и, улыбаясь, рассказал: — Как только я приехал, пришли ко мне женщины и сообщают: «В лагере есть тайные фашисты. Мы будем с вами ходить, чтобы вам ничего плохого не причинили». И вот не оставляют ни на минуту. Повсюду со мной, как личная охрана…

Эти слова и у нас вызвали невольную улыбку.

— Да, да, не смейтесь! Вы еще не знаете, какие тут подлые люди остались, — вполне серьезно проговорила Густина Фучикова.

Мы шли по лагерю, осматривали бараки, склады, мастерские, тюрьму с холодными одиночными камерами, куда бросали провинившихся, и, наконец, крематорий с широкими хищными, разверзнутыми, как пасть зверя, печами.

С ужасом смотрели мы на вагонетки, по ночам перевозившие людей, отравленных газами, умерших от голода и болезней. И что особенно врезалось в память — это целая гора обуви в маленьком дворике крематория. Обычно обувь и одежду уничтоженных людей фашисты сортировали, связывали в пачки и отправляли на склад. А тут Красная Армия оказалась слишком близко, и немцы один-единственный раз изменили своей аккуратности, оставив в маленьком дворике беспорядочную груду туфель, ботинок, детских сандалий, ночных шлепанцев… Даже страшно было подумать, что еще несколько дней назад люди ходили в них по земле и, вероятно, питали надежду на спасение. А сегодня это все, что от них осталось…

Мы зашли в бараки, где жили чешские женщины. Они встретили нас у самого входа. И с первой минуты мы почувствовали себя здесь как среди старых добрых друзей, с которыми были в долгой разлуке.

Вероятно, такое же ощущение было и у наших гостеприимных хозяек, немедленно принявшихся выкладывать на стол все, что было у них из еды.

Они без устали говорили то все сразу, то по очереди, вспоминая полные трагизма недели и месяцы, проведенные за колючей проволокой.

Слушая этих женщин, я смотрел на Густину Фучикову. Она была в таком же хорошем настроении, как и все мы, но вместе с тем в ее веселых глазах таилась грусть. Больше всего говорила она о своем муже, нежно называя его Юлек.

Юлиус Фучик! В ту пору мы не знали этого имени. Здесь, в лагере, мы впервые услышали, что Фучик — наш товарищ по профессии, журналист, редактор газеты чехословацкой компартии «Руде право», выходившей в пражском подполье в самые мрачные дни фашистской оккупации.

Сюда, за высокие бетонные стены, доходила людская молва, будто Фучик казнен. Густина не хотела в это верить, в ней жила, пусть слабая, надежда, что, может быть, слухи эти ложные, что он жив, и тогда они встретятся скоро в родной Праге.

Они вместе участвовали в революционной борьбе. Их арестовали почти одновременно и сидели они в одной в той же тюрьме Панкрац.

Фучика нещадно избивали во время допросов. Его без сознания приносили в камеру, и он медленно приходил в себя. И как ни тяжко ему было в эти дни, он помнил о своем большом друге и в полусне, в полубреду шептал: «Густа, моя маленькая, милая Густа…»

Из тюрьмы Густина попала в этот лагерь. Порой ей казалось, что все кончено, живой отсюда не выбраться. И все же в сознании жило, что есть на земле силы, способные спасти человечество от фашизма. Есть Красная Армия, и одно это рождало волю к борьбе.

Она все выдержала, все перенесла и дожила до той счастливой поры, когда по ночам сюда стал доноситься гул артиллерии.

Русские женщины улавливали далекие звуки, сообщали своим подругам: «Наши «катюши» бьют…»

Фронт приближался. Немцы получили приказ эвакуировать заключенных в глубь Германии. Женщин строили на плацу и угоняли в неизвестность. Не все могли двигаться: в лагере свирепствовали болезни, смерть беспощадно косила узниц. Ухаживали за больными несколько десятков заключенных. И среди них две сестры-чешки Галовы, еще по Праге старые друзья Густины Фучиковой.

…Ночью формировался очередной транспорт. Эсэсовцы врывались в бараки с собаками и кричали: «Вон, вон отсюда, строиться!»

Густина не хотела покидать лагерь. В самый последний момент, когда заключенные стояли в строю, держа на руках свои несложные пожитки и получали на дорогу хлебный паек, Густина осторожно пробралась сквозь ряды, спряталась за кирпичной стеной, а затем вбежала в барак с умирающими. Она нашла там маленькую, хрупкую, как статуэтка, Миру Штропову, рассказала ей обо всем и спросила, как ей быть дальше. Было решено, что она останется в бараке на положении тяжелобольной.

На глазах Густины люди умирали не только от голода, но и от тяжелых болезней. Расставаясь с жизнью, они просили исполнить их последнее желание — дать им вволю напиться воды. Но даже воды в этих убогих бараках не было, чтобы напоить всех жаждущих, прежде чем они навечно закроют глаза. Густина вызвалась доставлять умирающим воду.

Каждый час двигалась колесница к колодцу с пустыми баками, обратно — с наполненными водой. Воду разносила больным и снова снаряжалась к колодцу. И так на протяжении двух дней Густина со своими помощницами совершала рейсы туда и обратно.

Гром артиллерии нарастал и приближался к лагерю. «Наши, наши!» — кричали русские женщины, и в этот момент даже больные, собравшись с последними силами, приподнимались, и на их лицах вспыхивало подобие улыбки.

Однажды ночью среди эсэсовцев поднялась невообразимая паника. Они исчезли, а на рассвете, когда в низинах еще стояла плотная стена тумана, к Густине подбежала подружка и, безмерно счастливая, бросилась ей на шею.

— Густочка! Поздравляю тебя с победой! — кричала она и плакала от радости.

Они выбежали к главным воротам. Впервые за все годы тут не было автоматчиков и сторожевых овчарок. Толпа взволнованных женщин стояла у ворот, наблюдая, как в окнах немецких домов городка Фюрстенберг появляются белые простыни и покрывала.

Однако женщин волновало совсем другое: они смотрели в сторону города и думали, что вот-вот перед их глазами появятся знаменитые советские танки. Но этого не случилось.

Из-за поворота выехал на велосипеде запыленный усталый солдат. Медленно раскручивая педали, он не спеша подъехал к женщинам, спрыгнул с велосипеда и совсем запросто крикнул:

— Здорово, товарищи!

И не успел он сделать и шага, как женщины бросились к нему. Он переходил из одних объятий в другие.

Солдат пробыл здесь всего несколько минут и отправился обратно, а через два часа в лагерь приехал капитан Красной Армии, назначенный комендантом лагеря. Познакомился с Густиной, ее подружками и, узнав об их лагерной «специальности», объявил:

— Больше вам воду возить не придется. Это будут делать немцы из Фюрстенберга.

И действительно, появились новые водовозы.

Советский капитан с первого же дня приказал зачислить немцев на общее довольствие. С этим никак не могли согласиться чешки. «Пусть хоть один раз они хлебнут горя, побудут на нашем пайке», — внушали женщины капитану. «Нельзя, мы не фашисты, — отвечал он. — У нас другие законы. Кто работает, тот имеет право на еду». И, несмотря на эти убедительные и веские доводы, чешки были всерьез обеспокоены. Им казалось, что немцы могут из чувства мести устроить какую-нибудь каверзу советскому коменданту. Вот с этого дня они и вызвались добровольно охранять капитана, о чем он не мог нам рассказывать без смеха.

— Мы знаем, что значит бдительность, — говорили теперь чешки. — У нас в лагере были жена и дочь Тельмана. Мы их тоже охраняли от фашистов.

— Роза Тельман? — переспросил я.

— Да-да, Роза была у нас в лагере! Не удивляйтесь! — подтвердила Густина Фучикова и, указав на сидевшую за нашим общим столом смуглую девушку с ясными голубыми глазами, добавила: — Вот она особенно дружила с Розой Тельман.