Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Кайновский весело хохотнул, а капитан Веснянкин признался простодушно:

— Это мы по случаю знакомства с новым пропагандистом. Вдруг, подумали, вам не понравится наша многоречивость. К тому же многословие уводит, как правило, в сторону — трудно ли сбиться? Вот и запаслись готовенькими фразами. Старые воробьи — на мякине не поймаешь!

Слово попросил Кайновский. Он, мне подумалось, тут же решил продемонстрировать, что группа не так уж простодушна, как я ее представил.

Он говорил свободно и красиво. Слушатели были довольны и, взглядывая на меня, как бы утверждали: «Можем и по-другому. Чем не оригинально говорит Кайновский?!»

Я слушал его со вниманием и кое-что подметил.

Наши задачи в войне против Германии сводились к трем ясно выраженным в партийных документах пунктам: уничтожить гитлеровское государство, уничтожить гитлеровскую армию и разрушить фашистский «новый порядок» в Европе. Эти четкие, полные глубокого смысла формулировки не вызывали никаких сомнений относительно целей нашей освободительной войны. Кайновский почему-то подменил в этих пунктах единственно точные в данном случае глаголы другими словами и выражениями. Он сказал: мы должны упразднить гитлеровское государство, распустить гитлеровскую армию, восстановить в Европе старый довоенный порядок. Я не мог согласиться с такой произвольной заменой. Не мог объяснить ее небрежным отношением к слову. Не так уж он плохо образован, чтобы не знать, что синонимы не всегда одинаковы по смыслу. Не мог объяснить такое смягчение и стыдливой деликатностью интеллигента: Кайновский, сколько я знаю, никогда не смущался резкими словами, тем более, что резкого здесь ничего и не было. Во-вторых, у меня возникло впечатление, что он, несмотря на то, что говорил свободно, высказался очень спокойно, словно по обязанности, слишком, я бы заметил, безразлично. Так иногда отвечает на зачетах якобы всезнающий студент: «Ну это же ясно — стертая истина, профессор!»

В заключительном слове я его поправил:

— Мы стремимся к решительной победе, товарищ Кайновский. Требуется именно уничтожить гитлеровское государство, а не упразднить его, как сказали вы. Надо уничтожить гитлеровскую армию, а не распустить ее. Куда распустить — неужели на каникулы? И прежде чем восстановить довоенный порядок в Европе, нужно основательно разрушить «новый порядок» фашистов. Вы не возражаете?

Он с удивлением дернул плечами и, обращаясь к группе, спокойно сказал:

— Но я ведь об этом и говорил, товарищи! Кому же не ясно.

— Об этом, об этом! — поддержала группа.

На следующем семинаре говорили о сущности идеологии фашизма. Кайновский, как и в первый раз, выступил в конце занятия. Слушать его было интересно: речь блистала афоризмами, яркими цитатами и метафорическими оборотами. Надо согласиться, он был эрудирован и по широте познаний стоял, безусловно, выше товарищей по группе. Но я опять остался недоволен. Опять почти такое же впечатление: искристый бенгальский огонь, яркий, но холодный. И снова досадное непонимание: в чем же мы расходимся?

После короткого раздумья я сказал ему:

— Все хорошо, товарищ Кайновский, даже восхитительно. Недостает, пожалуй, всего лишь одного элемента. В эстетике этот элемент называют четкостью авторских позиций, в политике — партийной принципиальностью. А мы назовем его, если хотите, чувством гражданского гнева.

Кайновский встрепенулся:

— Не понял. Я где-нибудь ошибся? Впал в оппортунизм? Левый или правый?

Группа захохотала. Я продолжал:

— Вы ничего не сказали о человеконенавистнической сути идеологии фашизма. Совсем ничего не сказали.

Кайновский мгновение хмурился, затем хитровато усмехнулся и уступчиво заметил:

— Ну конечно, фашисты — каннибалы, бандиты, убийцы, человеконенавистники и прочие, прочие сволочи — нет числа подобным определениям. Так надо было сказать? Ну, пожалуйста. В нашем арсенале средств вполне достаточно, чтобы наградить их самыми отборными эпитетами. — Сел и опять улыбнулся.

— Я ничуть не принуждаю вас, товарищ Кайновский. Вы излагаете ваши, только ваши мысли.

— Понятно. Каждый выражается по-своему. Как позволяют мыслительные данные и благоприобретенное образование.

Я не ответил ему по существу, хотя было ясно, что внешне безобидная фраза Кайновского таила ехидный намек на невысокие ораторские качества пропагандиста и, возможно, на его незавершенное образование. Дело, в конечном итоге, не в личных препирательствах. Мне стало казаться, что я, очень возможно, какой-нибудь плоский догматик. Может, я действительно не понимаю людей широкой эрудиции и тщетно пытаюсь разговаривать с ними на ограниченном языке своих привычных представлений. Если это так, то ты никудышный политический работник, Дубравин. Первое качество партийного пропагандиста — говорить в любой аудитории тем единственно ясным, правдивым языком, какой понимали бы и какому верили все собравшиеся тебя выслушать — и солдат, и простой рабочий, и врач, и учитель, и рафинированный интеллигент вроде суемудрого Кайновского. Видимо, я не овладел еще искусством пропаганды.

Сознавать такое было неприятно.

Нелегкая профессия

После первых занятий я отчетливо увидел еще один недостаток в своих приемах работы с группой. Он заключался в том, что дискуссии, подлинной дискуссии, где разгорались бы споры и сталкивались мнения, на семинарах не было. С Кайновским я спорил один, а слушатели группы довольствовались ролью сторонних наблюдателей. Так, уважаемый Дубравин, сказал я себе, не пойдет. Будь добр, пораскинь мозгами, организуй настоящий диспут. Пусть высказываются самые противоречивые суждения: каждый ведь думает по-своему, а ты, будто всеслышащий дирижер, поводи чуть заметно бровью да внимательно помахивай палочкой. Это будет честная, безусловно правильная тактика. Верный способ нахождения истины путем столкновения всех и всяких мнений.

И вот очередной семинар. Тема, правда, не сложная — «Успехи Красной Армии в зимней кампании 1943-1944 гг.». Но я в самом деле был бы совсем никудышным пропагандистом, если бы не выделил в ней более или менее подходящего для спора вопроса. Этот вопрос — должна ли наша армия оказывать помощь народам Европы в их освобождении? — на первый взгляд казался простоватым, но в сущности требовал внимательного осмысления. Надо было знать, ограничимся мы только разрушением «нового порядка» или мы поможем трудящимся европейских стран изгнать, вместе с фашистами, их собственных эксплуататоров. Если, разумеется, они готовы к этому и пожелают этого.

Все единодушно согласились, что наряду с освобождением народов от фашистской оккупации надлежит оказать им содействие в воссоздании своих самостоятельных национальных государств, — это наш интернациональный долг. Не выступил только Кайновский. Я предложил ему все-таки высказаться. Он неохотно поднялся, сказал:

— В принципе я согласен с товарищами. Впрочем… — он помедлил, словно обдумывая, стоит ли разжевывать известные истины, — впрочем, есть международное правило и право — не вмешиваться во внутренние дела других государств. И есть авторитетное указание Ленина: революцию на штыках не экспортируют.

— Что вы намерены этим сказать? — спросил его Веснянкин.

— То, что сказал, — вежливо ответил Кайновский.

— Значит… — Веснянкин нахмурился, бросил в сторону Кайновского недружественный взгляд, — значит, в Европе нам, собственно, и делать будет нечего? Доколотим фашистскую армию и грянем на радостях в литавры. А что там придумают венгры, французы, те же хронически воинственные немцы — черт им свидетель, нас это не касается. Это вы хотели сказать?

Кайновский лукаво подзадорил:

— Возможно.

— Нет уж, позвольте, товарищ Кайновский, — Веснянкин решительно встал. — Как же так, не наше это дело? Нам небезразлично. Мне, например, уверяю вас честью, совсем небезразлично, что нагородят в Венгрии или Румынии. Может, придумают что-нибудь похуже фашизма. А может, захотят оставить прежние порядки. Вывеску мы вам перекрасим, а что касается Хорти, Антонеску — извините, скажут, это наше внутреннее дело. То же самое и относительно Германии. Фашизм там у власти с 33 года. За одиннадцать лет он пустил свои гноеродные корни во все уголки и щели. И что же — неужели мы оставим эту злокачественную опухоль нетронутой? Неужели не поможем немецкому народу оздоровить Германию? Я, знаете ли, еще в первый день войны дал себе клятву снять обмундирование армейского доктора только после полной победы над эпидемией. После надежной дезинфекции и вентиляции Европы. После того, как будет обезврежен последний вибрион холеры. Потом я подтвердил эту клятву у гроба жены, погибшей под бомбой в санитарном поезде…