Ленинградские тетради Алексея Дубравина

Как-то в дверях нашей палаты мелькнула жердеобразная фигура нового медика. Он отдаленно напомнил мне Кайновского. Я усмехнулся и подумал: «Интересно, поймем ли мы когда-нибудь друг друга?» Впрочем, теперь я не чувствовал к нему неприязни. Мне даже хотелось, чтоб этот новый доктор в действительности оказался Кайновским: все-таки немного знакомы, можно было бы поболтать, кое-что вспомнить. Спорить, наверно, не стали бы.

— Юля, не Кайновского я видел сейчас у дверей палаты?

— Да, это Христофор Александрович Кайновский, один из наших фельдшеров. Старые знакомые?

— Пожалуй что приятели.

— И он не знает, что вы теперь у нас?

— Должно быть, не знает.

— Сказать ему?

— Нет, пока не надо.

Мы сами скоро встретились, без посредничества Юли. Он был дежурным по госпиталю и обходил после ужина палаты. Я ложился спать.

— Ба, кажется, товарищ Дубравин! Не ошибся?

— Нет, не ошиблись, товарищ Кайновский.

У него почему-то дрогнуло веко.

— Значит, в плену у эскулапов. Где же и давно ли вас царапнуло?

— Месяц назад, в лесу под старой Лугой.

— В шахматы… не увлекаетесь?

— Нет, не пристрастился.

— А то бы в ночь дежурства составил вам компанию.

Встреча оказалась ни теплой, ни холодной, ей надлежало быть сдержанно-вежливой, такой, вероятно, она и получилась. Может быть, следовало поиграть с ним в шахматы? Не знаю. До войны я сиживал за шахматной доской и сиживал, бывало, подолгу.

Однажды Юля объявила:

— Ну, завтра — операция.

Так неожиданно, так просто — я даже рассердился.

— Что за операция?

— Так называемая радикальная. Надо же вынуть осколок! Или вы всю жизнь хотите таскать в руке инородное тело?

Простота такого объяснения меня обезоружила.

— Ладно, Юлечка, простите. Что требуется от меня?

— Вовремя встать, не завтракать, прийти в хирургическую и лечь на операционный стол.

— Только всего?

— Ничуть не больше.

— И мне покажут железный осколок?

— Завтра будет лежать на вашей тумбочке.

Милая, добрая Юля. Она не подозревала, как напугало меня ее сообщение. Весь день и всю ночь накануне операции я только тем и занимался, что мысленно заклинал хирурга сделать все возможное, лишь бы не ампутировать руку. У страха глаза велики. Но как не страшиться, если двое из нашей палаты на прошлой неделе ушли туда с руками и с ногами, а вернулись — один без руки по самое плечо, другой — без правой голени.

Утром в хирургической, когда сняли гипс и промыли спиртом распухшую рану, я решительно потребовал:

— Делайте что угодно, доктор, только не ампутируйте.

Доктор усмехнулся:

— А кто вам сказал, что надо ампутировать? До этого дело не дошло. И не дойдет, надеюсь.

Он меня не успокоил: так говорят со всеми.

И вот белый операционный стол. Общий наркоз. Зачем, в таком случае, общий? В самом деле, ну зачем же общий?.

— Доктор, зачем общий?

— Считайте! — шепнула мне Юля. — А ну-ка, считайте до ста. Ни за что не досчитаете.

Я досчитал до двадцати, но спать не собирался.

— Прибавьте! — сказал сердито доктор.

— Считайте, считайте, — упрашивала Юля.

А я помнил одно:

— Доктор, оставьте, пожалуйста, руку. Прошу вас, пожалуйста… очень прошу…

С этой единственной мыслью — и просьбой, и надеждой — я неожиданно уснул. Досчитал, говорили после, до двадцати шести…

Женя Приклонская

Нет, руку мне не оттяпали. Все сделали добросовестно. Осколок оказался с ноготь большого пальца — темный, корявый, «из рыжего рурского железа», как заметил доктор. Юля сразу после операции принесла его в палату и положила мне на тумбочку. Но я его выбросил. Вспомнил «рыжее рурское железо» — made in Германия, горячий цех фашизма — и выбросил в форточку как истинно инородное тело. Коллекционируют предметы культуры — не осколки варварства.

Я лежал после операции и думал обо всем на свете — в эту минуту ко мне пришла Женя, жена Виктора Приклонского. Еще до операции я нацарапал ей левой рукой, что знаю подробности гибели Виктора.

Написав ей так, я, впрочем, подумал, что Женя, возможно, не придет. Нужны ли ей новые волнения?

Но она пришла. Сразу разыскала меня, улыбнулась, тихо поздоровалась и мягко опустилась на стул у изножья моей койки.

— Нет, нет, вы, пожалуйста, лежите. Вы ведь после операции? Вот и лежите спокойно.

Она была в вязаной кофточке, в шерстяной коричневой юбке и фетровых ботах. На лице лежали темные веснушчатые пятна. Полы белого больничного халата распахнулись и приоткрыли круглый, высокий живот. Меня несколько смутил этот ее живот, но Женя не заметила моего смущения. Положила на тумбочку бритвенный прибор и сказала:

— Это вам от меня. Думала, думала, что в таком случае лучше всего подарить мужчине, — купила безопасную бритву. Годится?

— Конечно, — согласился я, растроганный вниманием. — Правда, сейчас меня бреет парикмахер. Но вот заживет рука — придется опять самому скоблиться. Свою бритву я, кажется, потерял.

— Вот видите, как хорошо придумала! — Она улыбнулась. — Ну, расскажите, — и сразу посерьезнела. Глаза стали строгими, печальными. — О чем вы говорили в последнюю встречу?..

— Мы не встречались, Женя. Я видел только могилу в Петровке и слышал рассказ очевидца его гибели.

— Все равно. Я слушаю.

Я повторил ей рассказ партизана, затем описал могилу. Она напряженно молчала. Но, когда я кончил, заплакала — тихо, беззвучно, одними крупными слезами.

— Весной я поеду в Петровку. И каждое лето буду туда ездить. Верите, до сих пор не могу внушить себе, что больше его не увижу. Всю жизнь буду ждать, всю жизнь…

Вытерла глаза, помолчала.

— Я ведь уволилась из армии, вы знаете? Живу теперь одна в квартире на Херсонской и жду к весне ребенка. Мы хотели мальчика. Не знаю… Виктор даже имя придумал — Андрюша. Из русских самое русское, убеждал меня. Пусть будет Андрюша… Комната была холодная, но мне помогли отремонтировать. Подполковник Коршунов солдат присылал. И сам заходил однажды, спрашивал, не нужно ли чего-нибудь еще. А что мне еще нужно? Ничего не нужно, спасибо и на этом. На днях пригласила старушку, будем с ней вдвоем. А потом — друзья. Я ведь и вас считаю своим другом. Вы не против?

— Что за вопрос, Женя!

— Я вот думаю: хорошо, что вы не женаты. Знаете, как тяжело теперь женам, чьи мужья уж не вернутся? Когда были вместе, мы ничего не замечали, почти ничего. А теперь… Ой, как тяжело теперь! Так тяжела, что сказать не умею.

Откуда-то пришел Полукопейкин. Бесцеремонно посмотрел на Женю, сказал:

— А я и не подозревал, что у Дубравина жена в Ленинграде.

Женя ему ответила:

— Пока не подозревали, были правы. Стали подозревать — ошиблись.

— Возможно. Значит, не жена?

Женя выпрямилась, смело взглянула нахалу в глаза, гордо сказала:

— Вдова, товарищ командир. Была жена, теперь вдова. Еще вопросы будут?

— Простите, — осекся Полукопейкин и тут же исчез из палаты.

— Не обращайте внимания, Женя.

— Разве я ему мешаю? Или обязана отчет перед ним держать? Виктор мне говорил: «Не спеши, глупышка, люди ведь разные, разберись спокойно». А я не умею спокойно. Может, он и герой, этот невежливый красавец, но мне он сразу не понравился.

— Хамам надо указывать их место.

— Я тоже так думаю. Ну что ж, Алексей Петрович, желаю вам всего хорошего. — Она поднялась. — Быстрее поправляйтесь. А выпишут — заходите в гости. Пожалуйста.