За годом год

То, что сказала Зося, а потом и Алексей, запало в душу. И хотя их слова были разные, они приближали Зосю и Алексея к Василию Петровичу, связывали общими делами и заботами.

— Мы, Урбанович, вырубать сады, наверно, и не будем, — примирительно сказал он. — Только и вам теперь придется думать не об одном себе…

Шурупов, все время стоявший за спиной, откашлялся в кулак, сделал шаг вперед и приглушенным голосом сказал:

— Это невозможно, Василий Петрович. Во многих случаях новые участки уже оформлены.

Василий Петрович удивленно взглянул на него, будто только сейчас вспомнил, что тот здесь.

— И все-таки ничего не попишешь. Решать градостроительные проблемы за счет кого-то — не лучший выход. Кстати, вот вам и определение того, о чем вы спрашивали. Чувствуете, Федор Иванович, что за криминал?

— Недовольные будут всегда…

— Да снимите вы пальто, пожалуйста, — попросила Зося, глазами говоря мужу, что и ему неприлично молчать.

— А может, и самом деле разденетесь, — предложил Алексей, помедлив.

Надо было ехать — ожидали дела, но уходить не хотелось.

— А что если, действительно, посидеть немного? — расстегивая пальто, спросил Василий Петрович у Шурупова.

Но тот замялся, держа под мышкой тапку, и Василий Петрович так и не понял, что это значило, — протест, неуважение к хозяевам или покорность перед начальством.

Они встретились по время перерыва на предвыборном собрании. Василий Петрович всего третий раз в жизни вот так рассказывал о себе — когда принимали в комсомол, потом в партию и вот теперь, — и поэтому сошел со сцены взволнованным.

Агитпункт находился в школе, и собрание проводили в небольшом актовом зале. Сцена была украшена лозунгами и разноцветными флажками. На стенах висели портреты писателей, ученых. От углов к люстре тоже тянулись гирлянды флажков. Все это настраивало на определенный лад и сказывалось на отношениях между присутствующими.

Вытирая платком шею, Василий Петрович пошел по проходу, улыбкой отвечая тем, кто обращался к нему. Только что некоторые из них упрекали его за недосмотры, но Василий Петрович никогда не чувствовал такого желания служить людям, как теперь. Он увидел Валю, сидевшую в предпоследнем ряду, свободное место обок и, хотя внутренний голос предупредил: "Не надо. Что ты делаешь?!" — пошел к ней.

— Вот как прочистили, — сказал он, усаживаясь рядом. — Вы, надеюсь, в отчете не шибко будете меня избивать?

На них смотрели, к ним прислушивались, и это смущало еще больше.

Валя сидела непривычно строгая и редко поднимала глаза, хотя румянец выдавал ее: она была обрадована встречей. Записывая речь доверенного, выступления избирателей, часто возвращалась к мысли: заметит ее Василии Петрович или нет, и если заметит, подойдет ли? Она хотела, чтоб он подошел, и боялась этого, хорошо зная, что сама подойти к нему не сможет и уйдет отсюда одна, унося обиду и на себя и на него.

С той прогулки на озеро прошло много времени, но после этого они встречались всего несколько раз. И каждый раз сердце томилось в бессилии что-либо изменить: не переступать же через чужое страдание.

Свет погас, и началась художественная часть. Под звуки марша на сцену в спортивных костюмах вышли девочки. Их встретили аплодисментами, шумом. И в зале сразу воцарилось приподнятое настроение. Девочки с самой серьезной верой в успех промаршировали по сцене, потом рассыпались по ней и дружно, как по команде, остановились. Только одна, остроносенькая, с радостным худеньким лицом и большим бантом на голове, не переставала шагать на месте, восторженными глазами разыскивая кого-то в зале.

— Оля, стой! — донеслось, из-за сцены.

Девочка удивленно огляделась, поняла, чего от нее требуют, и важно стала. Зал снова откликнулся веселыми хлопками…

Это тронуло Василия Петровича. Он посмотрел на Валю и тоже зааплодировал.

— Делай — раз! — послышалось из-за кулис.

Василий Петрович перевел туда взгляд и увидел Зосю. Она стояла, держась рукой за полотнище, и пристально, вроде ее ученицам угрожала опасность, как бы гипнотизировала их. Причесанная на прямой пробор, в простом темном платье с буфами и высоким воротничком, Зося чем-то напоминала учительницу-народоволку.

Девочки построили пирамиду и звонко выкрикнули лозунг.

Занавеса не было, и все видели, как они под аплодисменты в ногу шли со сцены и горящими глазенками смотрели на учительницу, ожидая похвалы, как Зося обняла последнюю, Олечку, и вышла в боковые двери, что-то говоря ей, словно подруге, на ухо.

"Ей, небось, все легко и просто", — с завистью подумал Василий Петрович о Зосе, остро ощущая и страдая от того, что при прикосновении к Валиному плечу оно обжигает его, хотя теплоты он и не чувствует. "Какая злая ирония судьбы! Вот бесконечно желанный человек, а ему нельзя даже сказать, что он тебе нравится, Вот он, рядом, а его можно обожать только издалека. В пом все тебе дорого, а ты должен притворяться и делать вид, что он для тебя не лучше всех…"

Как человек, очутившийся перед препятствием, Василии Петрович стал мысленно искать выхода. В таких случаях говорят: "Нет худа без добра". У Василия же Петровича мысль сработала несколько в ином направлении. Ему неожиданно показалось, что худо тоже добро. Разве он не счастлив уже тем, что обожает Валю, что имеет возможность видеть ее, сидеть вот так, рядом, чувствовать ее дыхание? Пусть только она не догадывается ни о чем, ему довольно и того, что она есть, что ее можно видеть.

Наивный человек! Он думал, что Валя ребенок и что страдает и ищет выхода он один.

Досмотреть программу не удалось: отчет о собрании был нужен для завтрашнего номера газеты. Неловко поднявшись, Василий Петрович пошел следом за Валей и услышал, как в последнем ряду кто-то насмешливо бросил: "А он, видно, не только город строит… Ничего себе отхватил…"

На улице кружила поземка. Ветер гнал по тротуарам снег, свистел в проводах и покачивал на столбах электрические фонари. Они мигали, и свет от них бросался то в одну, то в другую сторону. Но небо было чистое, усыпанное холодными звездами, с несметным Млечным Путем, похожим на снежную россыпь.

Ветер дул в лицо, снегом порошило глаза. Идти было тяжело. Валя куталась в пальто и придерживала поднятый воротник рукой. Василий Петрович хотел было взять ее под руку, но, вспомнив, как летом, после дождя, Валю уводил Алешка, раздумал… Валя и Алешка? Он, конечно, держал ее за плечи, обнимал и, наверное, целовал. Он говорил ей нежные слова, называл своей. И как ты будешь обожать ее, если знаешь, что кто-то обнимает и целует ее! Возможно ли это? Под силу ли человеку? Даже дружба — это прежде всего чистота и взаимная верность.

Захлебываясь от ветра, Валя крикнула, повернувшись к Василию Петровичу:

— Какие вы созвездия знаете? Перечислите, пожалуйста!

Он уныло махнул рукой.

— Медведицы, Стожары… Кажется, все.

— Этого мало.

— Почему?

— Люди ведь полетят когда-нибудь к ним.

— Когда-нибудь — возможно. А пока пусть разберутся с делами на земле… Вот, например, один подлец недавно мне взятку предлагал. Но самым удивительным в этом было то, что вся затея с ней была кем-то предпринята для проверки. Не клюну ли? Честно ли работаю?

— Не верю! — почти крикнула Валя.

— Ну и хорошо, что не верите.

— Хотя… У нас в редакции тоже есть один хороший человек. В нем тоже некоторые не прочь бог весть что увидеть… Обмолвился как-то, что в войне погибло людей больше, чем нужно, и — все. Если раньше сторонились, сейчас прислушиваются.

— Это не Лочмель ли?

— А вы откуда его знаете?

— На совещании познакомились. Да и статьи его читал. Правда, больше обтекаемые все.

— Он поклонник ваш.

— Ну? Значит, тайный.

— А вчера наконец свое стихотворение мне прочел. О шапке. Что носит ее и набекрень, и на затылке, и ссунутой на лоб. В общем, как хочу ношу я шапку.