Ключи от дворца

Игнат Кузьмич встал, подошел к репродуктору, повернул регулятор громкости.

Диктор читал оперативную сводку Совинформбюро, перечислял занятые города, захваченные самолеты и орудия — и вдруг деловито-будничный, пожалуй даже суховатый и поспешный, голос его замедлился, налился торжествующим тембром:

— Войска фронта, продолжая вести уличные бои в центре города, овладели зданием германского рейхстага, на котором водрузили Знамя Победы…

Замерев, с напряженными, побледневшими от радостного волнения лицами, они слушали Москву, и вдруг губы Вали непроизвольно дрогнули, она разрыдалась:

— Вот и все, папа, вот и все!..

11

Батальон Фещука тридцатого апреля занял Голитц — одно из западных предместий немецкой столицы. Уже давно не стало нужды в дорожных указателях, теперь их заменял простой солдатский глазомер. Впервые за все годы войны боевые порядки батальона развернулись фронтом на восток, и теперь на востоке, рукой подать, громоздились захлестнутые петлей окружения центральные районы Берлина, и солнце, поднявшееся из-за Одера, так и не в силах было пробиться, рассеять окутавшую их темно-сизую мглу. В этой застилавшей горизонт пелене, цветом своим сходной с мутно-темной пленкой рентгеновских снимков, тенями проступали искривленные железобетонные ребра фабричных и административных зданий, глубокие каверны в их омертвелых стенах, саженные позвонки обнаженных огнем этажных перекрытий.

Уже невозможно стало выделить и отличить какие-либо отдельные выстрелы и даже залпы. Слышалось только громыхание двух батарей, которые вели огонь по развилке дорог в районе Шпандау.

Батальон со скоротечными боями и стычками продвинулся меж двух лесных озер, расположенных почти в городской зоне, и здесь получил приказ закрепиться.

— И не теряйте соприкосновения, прощупывайте разведкой, — беспокойно и горячо клокотал в телефонной трубке требовательный голос Каретникова. — Соседей видите? Стыки, стыки! Не забывайте. А где связные отсыпаются? Проверить.

— Не забываем, связные будут, так точно, — отозвался Фещук и с легкой досадой посмотрел на Алексея: — Понял, какая торба? И закрепляйся и не теряй соприкосновения. Выходит, держи косолапого, а сам косолапый тоже не пентюх, не отпускает…

Но Фещук и Осташко знали, что некоторая противоречивость приказов вызывалась противоречивостью самой обстановки, в которой здесь, в западных пригородах Берлина, приходилось им действовать.

Переднего края в его обычном, уставном понимании давно не стало. После ожесточенных, лоб в лоб, боев у Гросс-Барнима и Врицена дивизия в составе сорок седьмой армии пошла в обход Берлина с северо-запада. И это быстрое фланговое движение наших войск, полностью отсекающее Берлин от всех питающих его из глубины Германии коммуникаций, явилось для фашистского командования совершенно непредугаданным. Каких-либо заранее подготовленных долговременных укреплений здесь не оказалось. Появления наших войск тут, за спиной столичного гарнизона, не ждали. Сдерживая наступление, вступали в бои дислоцированные в пригородной зоне редкие запасные части, подразделения фольксштурма да поспешно брошенные навстречу подвижные отряды эсэсовцев. Полк Каретникова, действуя на внутреннем обводе окружения, теснил их все дальше, загонял в тот гигантский, кипящий уличными боями котел, каким стал к этому времени Берлин. И главной заботой Каретникова в предвидении всех возможных осложнений было — во что бы то ни стало удержать на своем участке стенку этого котла. Это и диктовало его распоряжения: закрепляться там, где продвинулись, не терять соприкосновения, прощупывать разведкой.

Вечерело. Выставили боевое охранение. Хоть и по-прежнему настороженная, могущая внезапно оборваться тревогой, все-таки наступила какая-то кратковременная пауза. Осташко и Золотарев впервые после форсирования Одера созвали парторгов рот. Собрались на берегу озера. Было необычно и странно видеть здесь, поблизости от бушевавших над Берлином смерчей, старательно хранимый дачный уют. На отмели пестрел длинный ряд окрашенных в разные цвета прогулочных лодок. Неужели их владельцы настолько верили бахвальству Геббельса, что не намеревались лишиться радостей загородного отдыха и в эту весну? Подновленная, недавно окрашенная, голубела вышка для прыжков в воду; и летнее кафе, рядом с которым желтел песок площадок для гольфа и крокета. Подошедший Солодовников смотрел на все это угрюмо, осуждающе, как на дикарскую непристойность. И Алексей, перехватив его мрачный, злой взгляд, посочувствовал старшему сержанту. Уже во время весеннего наступления нагнало Солодовникова письмо из дому с новой тяжелой вестью: в мартовских боях где-то в Чехословакии погиб Дмитрий… Четвертый из девяти братьев. Льется, льется кровь… И нестерпимо для сердца было видеть на земле врага это дачное благоденствие…

Золотарев, присаживаясь на днище опрокинутой лодки, шутливо стукнул по ней носком сапога.

— Может, это уже для нас старались, товарищ майор? Смотрите, какой порядок навели! Хоть и незваные гости, а встречают…

— Встречают? Чем? Забыл, как позавчера чуть башку не оторвали!..

Позавчера, когда роты двигались на самоходках по шоссе, их головную машину внезапно из-за садовой ограды обстреляли фаустпатронами, подбили одну машину. Такие удары исподтишка, из засад, из укрытий, гитлеровцы наносили на всех путях своего отхода. Собирались они дать бой здесь, у озер: на прибрежном песке валялись брошенные фаустпатроны — их не успели пустить в ход.

Солодовников шевельнул ногой снаряд, похожий на выкинутую волной большеголовую хищную рыбину.

— И в самом деле, подлая штуковина. Неужели это про нее Гитлер брехал, что, мол, есть тайное оружие? Все же после Орла кое-что намозговали…

— Э, про что заговорил, — усмехнулся Золотарев. — После Орла и у нас сколько прибавилось! Вон как лихо бреют под заход солнышка…

Слева, из-за пилонов поставленной перед въездом в город и сейчас полуразрушенной арки, с нарастающим ревом моторов понеслись в багровое марево штурмовики — их пушечные выстрелы и разрывы сброшенных бомб поглотил все тот же несмолкаемый гул.

После того как Золотарев вспомнил об Орловской битве, Алексей невольно вернулся мыслью к пройденным дорогам. Глядя на собравшихся, он подумал о том, что из всех их только Золотарев да Солодовников могли вспомнить о том, как было под Орлом. Остальные пришли в батальон позже. Вступали в партию в Белоруссии, под Ковелем, у Западного Буга и за какой-то год-полтора закончили в боях высшую коммунистическую школу, сами стали вожаками. А сколько их, единомышленников, товарищей по оружию, по партии — и ровесников и постарше годами — не дошло до этого последнего рубежа войны… Сама память о них зовет в эти завершающие дни к такому же воинскому достоинству, к той же воинской высокой чести, которую блюли они до последней капли крови. Об этом сейчас и говорил Алексей, делясь с собравшимися парторгами своими мыслями, слушая их раздумья… Со стороны дощатого павильона, где стояла батальонная рация, послышались взбудораженные возгласы. Из двери выскочил Чапля, взмахнул пилоткой и, увидев Осташко, припустил бегом.

— Товарищ майор… Только что радист поймал… Сообщение… Знамя над рейхстагом подняли…

— Кто передает, Москва?

— Да нет, не Москва… Какая-то штабная рация, в открытую… Все равно ж обмана быть не может… Это уж точно…

Все собравшиеся невольно вскинули лица в сторону Берлина: будто ждали, что там, сквозь клубившийся над далекими крышами дым, разглядят трепетание алого полотнища.

Позже, в час, когда Москва обычно передавала сообщения с фронтов, собрались у рации. Ждали приказа Верховного Главнокомандующего, салюта. Но, хоть сводка Совинформбюро и подтвердила перехваченную радистами весть и Левитан торжественно выделил слова о водруженном Знамени Победы, приказа по Первому Белорусскому фронту не было. Поняли: все чествование — на завтра, на Первое мая, на праздник… Первомайский приказ, щедрое разноцветье огней над Москвой, праздничные салютные залпы у стен Кремля… А здесь еще не стихали боевые.